Журнал «Если» 2004, №12 - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 48

— Пусть так, но какое отношение все это имеет к моему мячу?

— Если Моу Берг сделает еще один хоум-ран, он начнет чаще играть в этом сезоне. Поскольку для армии он уже староват, Берг отыграет и следующий сезон. Тогда УСС наймет вместо него кого-то другого. И этот человек явится на лекцию и убьет Гейзенберга.

— Отлично, — говорит Эвери. — Если такая вещь, как атомная бомба, еще не существует, нам, конечно, не надо, чтобы ею завладел Гитлер.

— Но что, если убийство Гейзенберга не способно повлиять на возможность нацистов создать атомную бомбу раньше Соединенных Штатов? Тогда блестящий ученый погибнет без всякого толка. — Эвери молчит, и мужчина продолжает: — Если убийство Гейзенберга состоится, в опасности окажутся и прочие германские физики. И в результате получится, что люди, реализовавшие американскую космическую программу, или погибнут, или, опасаясь за свою жизнь, после войны уедут в Советский Союз.

— Космическую программу? — вдруг начинает волноваться Эвери.

Он только что прочел "Первые люди на Луне" Г.Уэллса. — Значит, мы полетим на Луну?

Его воображение рисует серебристые обтекаемые ракеты, одна за другой стартующие в космос. И одну из них пилотирует он. Эвери станет астронавтом.

— Не обязательно, мой мальчик. Вариантов много, однако в одном можно не сомневаться: если погибнет Гейзенберг, первыми ступят на Луну не американцы. Возможно, в таком случае на ней вообще никто не побывает.

Эвери молчит, разглядывая пол, который, в общем-то, таковым не является. Он, скорее, похож на множество полов сразу, каждый из которых вроде бы здесь, но не совсем.

— А откуда тебе это известно? — спрашивает он.

— Не знаю. До твоего появления здесь я не существовал. Когда ты уйдешь отсюда, меня не станет. Но пока существует эта неопределенность, буду существовать и я.

— А важно ли это — кто первым высадится на Луну? — спрашивает Эвери.

— Наверное, не слишком. Куда существеннее то, кто первым изобретет атомную бомбу.

Эвери следит за вращением четвертака. Если чуть сдвинуться с места в ту или иную сторону, будет казаться, что у человека, наделенного лицом его отца, вместо глаз серебряные монетки. Но хоум-ран Моу Берга — такая вещь, о которой можно будет рассказать приятелям. Он думает.

— Ладно, — говорит Эвери немного погодя. — Можешь оставить мяч себе.

Иногда луна напоминает серебряную монетку, и бескрайние орлиные крылья ее чар парят над пейзажем. Летними ночами я жду, пока она вынырнет из марева над горизонтом, и засиживаюсь допоздна, размышляя о том, что планетка эта вращается, как тот самый четвертак. Полная, похудевшая, ополовиненная, узенькая, как серп, новая. После проведенных на веранде летних вечеров в голове моей складывается целый кинофильм, и иногда мне снится тот человек с лицом моего отца, только на сей раз глазами ему служат диски луны. Они мерцают — как бывает, когда пленка движется недостаточно быстро, чтобы обмануть глаз.

Орел или решка. Пятьдесят на пятьдесят. Кошка либо жива, либо мертва. Но если подбросить монетку десять раз, результат пять на пять выпадет не столь уж часто. Я подолгу бросаю монетку, особенно летом, поздними вечерами, под серпиком луны.

Кто он, Вернер Гейзенберг — нацист или добропорядочный гражданин, выполнявший свой долг? Пятьдесят на пятьдесят. Большинство биографов и все друзья хором утверждают, что он был просто немцем и, когда началась война, посчитал своим долгом соорудить для соотечественников атомный котел. Хотелось бы знать, задумывался ли он над тем, что сделал бы Гитлер, располагая атомной бомбой.

15 декабря Гейзенберг читал в Цюрихе лекцию по теории S-матриц. На ней присутствовал Моу Берг, изображавший швейцарского студента, арабского бизнесмена или французского торговца — в зависимости от того, чьему свидетельству вы доверяете. Вот и неопределенность: известно, что Моу Берг был там, но не то, как он попал на лекцию. Присутствовали ли на ней саудовские бизнесмены или торговцы из Дижона? Ну, швейцарские студенты-то были. А рядом с ними сидел Моу Берг, агент-провокатор.

Представляю себе эту сценку. Гейзенберг, рыжий лысеющий гном, расхаживает перед доской и вещает. Сидящий в аудитории Берг внимательно слушает, делает заметки. Автоматический пистолет отягощает карман пиджака Берга, капсула с цианистым калием ерзает в часовом кармане его брюк при каждом движении.

Гейзенберг говорит, Берг внимает, а монетка вращается в воздухе.

— А это остановит войну? — спрашивает Эвери. — Если я верну мяч?

— Нет, война все равно состоится. Но твое решение может изменить и ее исход, и то, что случится потом.

Эвери успел хорошенько подумать.

— Почему? — спрашивает он. — Только потому, что я поймал этот мяч?

— Отчасти. — Мужчина меняет позу, и вращающийся четвертак закрывает собой его правый глаз. — Представь себе рябь на воде. Когда в нее падает камень, насколько далеко разбегаются волны?

— Пока не наткнутся на что-то еще, — отвечает Эвери, представив себе домик его дедушки, расположенный на севере, возле Траверс-сити. В лесу возле домика находится пруд, где Эвери ловит лягушек. Он видит рябь, разбегающуюся по воде от лягушек, когда они ныряют в темную воду.

— Пойманный тобою мяч — это камень, брошенный в лягушачий пруд истории, если ты простишь заимствованный у тебя образ, — говорит мужчина. — Разбегающиеся от него волны входят в контакт с последовательностью других событий.

— А откуда ты узнал мои мысли? — спрашивает Эвери.

— В известном смысле, — говорит мужчина, — я и есть то, что ты думаешь. Или, точнее говоря, что думал бы, располагая большим количеством информации, чем там, на матче.

Эвери надолго умолкает, разглядывая вращающийся четвертак.

— Так ты — это я?

— Прости меня, Эвери, — отвечает мужчина. — Я знаю только то, что говорю.

— Но ты знаешь о войне, которая еще не началась, и о будущей атомной бомбе, и о полете на Луну, — возражает Эвери. — Как ты можешь знать одно и не иметь представления о другом?

— Потому что некоторые вещи еще не решены. Выбирай, Эвери.

— Только после того, как ты скажешь мне, где я нахожусь. То есть где мы сейчас.

— Нигде. Чтобы мы где-нибудь оказались, ты должен принять решение. И когда ты его примешь, я исчезну. Меня не будет нигде. Я существую только в пространстве твоей неопределенности.

— Тогда кто ты? Бог или еще кто-нибудь? Мужчина качает головой.

— Это Бог послал тебя? А Он существует? Как случилось, что Он не может решить этот вопрос и заставляет меня делать это за Него?

По-прежнему качая головой, мужчина произносит:

— Я не могу ответить ни на один из этих вопросов. Я уже сказал тебе все, что мог. Ты уже гарантировал, что Моу Берг посетит лекцию Гейзенберга; теперь решай, что случится, когда он сделает это.

— Нет, — отрицает Эвери. — Я могу только выбрать сторону монеты. Я отдал тебе мяч. Это было решением. Но тут решаю не я.

— Правильно. Впрочем, все и должно было произойти подобным образом. Правило сохранения информации. Я нарушил причинность, рассказав тебе, что случится в результате твоего последнего выбора. А теперь тебе придется решать, не зная заранее результата, хотя я и мог бы назвать его тебе, чтобы вернуть равновесие. На лице собеседника — лице отца Эвери — появляется тень гримасы, похожей на вину.

— А что я должен решить?

— Убьет ли Моу Берг Вернера Гейзенберга.

— Это нечестно! — восклицает Эвери. — Вот почему я отдал тебе мяч, чтобы Гейзенберга не убили. Глупого немца. Надо было оставить мяч себе. Разве не мог я оставить себе мяч и назвать сторону монетки?

— Я уже объяснял тебе это. Называй же ее, Эвери. Сворачивай волновую функцию.

— Решка, — произносит Эвери. И все происходит так, как он решил.

А я снова оказываюсь на стадионе Бриггса, Бобби Доуэрр ведет в четвертом иннинге, а отец сидит рядом со мной.

— Эвери, — говорит он. — С тобой все в порядке, сынок?

— Ага, папа. Все в порядке. — Я оглядываю стадион Бриггса, вытоптанные клочки на поле, ржавые болты, крепящие сиденья к бетонному полу. "Я что-то сделал", — понимаю я. Вокруг ничего не изменилось, но скоро все станет иначе.