Чужеземец - Каплан Виталий Маркович - Страница 58

Пускай то, что выше человека, извинит мне мою дерзость, но я бы на месте твоего Бога не принял никакого покаяния… я сжёг бы небесным огнём всю эту страну, и не позволил бы ни единой травинке, ни единому деревцу вырасти на пепелище — в назидание прочим народам.

Старик разволновался, щёки его покраснели, на лбу выступил пот. Чувствовалось, что о Ги-Даорингу он мог говорить бесконечно. Как всё повторяется! И здесь Карфаген должен быть разрушен…

— Но пойдём дальше, — справившись с эмоциями, продолжил Гойдан-ри. — Не буду сейчас говорить о нелепой, противной уму идее о том, что Бог одновременно един и разделяется на три части. Меня интересуют более практические вопросы. Вот ты вознамерился пройти всю землю Высокого Дома и нести людям свою веру. Допустим, многие примут её. Это вполне возможно — люди устали от равнодушия богов, людям хочется чего-то свежего, особенного… такого, что не умещается в скучную обыденность. Что последует за этим? Рассказывая о своём Боге, ты неизбежно должен будешь рассказывать и о своей земле… конечно, тебе хватит ума не говорить простолюдинам о плавающих в пустоте шарах… для них сойдёт и остров в далёком море. Так вот, они начнут сочинять всякие небылицы о тамошней жизни… о прекрасной жизни, где все свободны, где никто никому не раб, где все сыты и нет болезней, где могучий Бог защищает и кормит своих детей… Очень скоро они захотят и здесь устроить такое же счастье. По земле нашей прокатятся бунты, а бунты следует подавлять жестоко… ибо победивший бунт по жестокости всяко превосходит твёрдую государеву руку. О том говорят и старые летописи Высокого Дома, и таблицы меннарского владычества, когда Меннар ещё не подчинялся нашим государям… Скажи честно, Алан — в твоём мире вера в Истинного Бога восторжествовала безболезненно? Не лилась кровь, не восставал брат на брата и сын на отца?

Вопрос был, что называется, под дых. И не соврёшь ведь. «Не мир Я принёс вам, но меч», «отец будет против сына, и сын против отца». Как объяснить этому старому вельможе, что нельзя взвешивать на одних и тех же весах политические катаклизмы — и Вечную Жизнь? Не подействовала на него проповедь, не ощутил он прикосновение Христа к своему сердцу — и потому рассуждает как политик, пекущийся о благе народном. В общем, правильно рассуждает… И голова у дядьки светлая… потому, видать, и удалили от трона.

— Ты прав, светлый держатель. И у нас не обошлось без крови. И насчёт «восторжествовала» — всё на самом деле куда сложнее. Не все приняли веру, не все принявшие остались верны… и немало зла творилось во имя веры… Всё было, да.

Есть чего стыдиться… Но знаешь, когда в глубине человеческого тела назрел гнойный нарыв, лекарь берёт ножи и разрезает плоть… кровь тут льётся, и это неизбежно. Нельзя спасти человечество без воли самих людей… а воли у всех в разные стороны устремлены…

— Знаешь, так можно оправдать что угодно, — поморщился Гойдан-ри. — Но я уже сказал всё, что мог об этом сказать. Итог прост. Я не берусь судить, существует ли и впрямь тот Бог, о котором ты рассказываешь. Но вижу огромные бедствия для Высокого Дома, если часть народа в Него уверует. Как же мне быть? Государь несправедливо поступил со мной, прислушавшись к шёпоту клеветников… но я не враг ни государю, ни Высокому Дому, который пережил немало государей и ещё многих переживёт. Поэтому правильнее всего было бы безболезненно умертвить тебя.

Но я не могу этого сделать. Ты мой гость, в этом доме ты под моей защитой…

Некогда я дал два зарока… не перед богами, а перед совестью своей… Первый — это привечать всех путников, забредающих ко мне… А второй — не лить человеческую кровь… Я даже своих рабов не наказываю плетью… И слова своего нарушить не могу. Вот и выходит, что и так, и этак я испачкаю совесть.

Он встал из кресла, припадая на левую ногу, подошёл к Алану, взял его за руку.

— Я верю, что ты не хочешь зла, ты хочешь творить добро… Но самое страшное зло рождается из самых добрых устремлений. Я хочу пресечь зло, но единственный путь к тому — предательство, нарушение зароков и убийство невиновного. Как развязать этот узел? Не знаю. Поэтому ничего не стану предпринимать. Ты проведёшь ночь под крышей моего дома, а утром уйдёшь и больше никогда не появишься вновь. Иначе я вынужден буду в цепях отправить тебя на суд государя. Мне жаль, что так получается… я охотно пригласил бы тебя пожить здесь, мы говорили бы о мудрости — вашей и нашей… но твой Бог встал между нами. Может, я и сам безумен… любой другой держатель на моём месте кликнул бы челядь… а может, это твой Бог сковал мою волю… Я не знаю, и чем больше углубляюсь в размышления, тем страшнее мне становится. Вот… Я сказал.

Тонкой рукой, похожей на лапу ястреба, он схватил колокольчик и коротко звякнул.

Тут же колыхнулся полог и явился давешний лакей.

— Гийяхи, устрой нашего гостя на ночлег и разбуди его на рассвете. Проследи, чтобы был он накормлен, а бурдюк его полон воды. Да, ещё — подбери ему какие-нибудь приличествующие уважаемому человеку сандалии…

9

Прибежал Гармай, притащил глиняный тазик воды — вымыть руки после завтрака.

Всё-таки до чего неудобно — цивилизация Высокого Дома не знает ни вилок, ни ложек… Может, и никогда не изобретут. Никакой земной прогрессор не подкинет им идею носового платка…

— Вот что, — Алан решил, что пора уже экспериментировать с заживающим организмом. — Попробую-ка сегодня во двор выйти. Воздухом, понимаешь, подышать, на солнышко посмотреть. Надоело мне тут валяться. Темно и душно, как… в общем… ладно.

— Ты чего, господин? — начальственным тоном возразил Гармай. — Чего глупости городишь? Лежать тебе надо, поправляться. А не то раны вскроются, зараза какая туда пролезет… и тётушка ругаться будет.

— Тётушка в любом случае будет ругаться, — усмехнулся Алан, — нрав у неё такой.

Но на воздух я всё-таки выйду, с твоей помощью. И не прекословь, я знаю, что делаю. Помоги лучше… вот так…

Бунт на корабле был подавлен, тазик с водой использован по назначению, и вскоре Алан, опираясь на плечо мальчишки, осторожными шажками выбрался из дома.

Солнце ударило по глазам — точно веником хлестнуло. Сейчас же запрыгали повсюду ярко-синие пятна, переливающиеся круги поплыли по все стороны разом, и не будь опоры, он, должно быть, тихо сполз бы на землю. Всё-таки несколько дней в тёмной комнате, где факел служил слабой заменой нормальному освещению… Хотелось верить, что дело именно в этом. Не зря же, корчась под ударами камней, он тщательно прикрывал глаза ладонями. Хотя, понятное дело, без сотрясения обойтись просто не могло.

Впервые он увидел снаружи старухин дом. Да, серьёзная махина. Ни в какое сравнение не идёт с мелкими глинобитными конурками, в которых ютятся простые люди. Такой дом мог бы принадлежать успешному купцу и использоваться и как жильё, и как склад. Не говоря уже о двух внушительных сараях, просторном дворе и высоком — в человеческий рост — глиняном заборе. Впечатляли также и ворота — массивные, из толстых брёвен. Сейчас, по случаю светлого времени, были они распахнуты настежь, и шум улицы достигал слуха. Впрочем, ничего интересного.

Крики, лязг, блеяние козы, глухие тяжёлые удары — видимо, неподалёку располагался квартал кожевенников.

— Ты пока у стеночки постой, господин, а я сейчас, — распорядился Гармай и, прислонив господина к крыльцу, куда-то делся. Минуту спустя явился с широким чурбаком, вполне годящимся на роль табуретки.

— Ты вот здесь посиди, в теньке, а я по воду… У меня бочки ещё не наполнены, — повёл он ладонью, указывая на огромные и пузатые глиняные сосуды, расположенные по углам дома. В каждую такую бочку можно было заглянуть, лишь встав на цыпочки.

Литров на пятьсот будут, прикинул на глазок Алан.

— А далеко ли вода? — поинтересовался он.

— А вон, — махнул рукой мальчишка. — В конце улицы, на пригорке. Колодезь там.

— И ты что же, каждый день столько воды таскаешь? — изумился Алан. — Это ж непосильная работа! Ну и запрягла же тебя добрая тётушка…