Чужеземец - Каплан Виталий Маркович - Страница 59

— Тоже мне, работа, — отмахнулся Гармай. — Ерунда, а не работа… вот у трактирщика Хуринаизи, вот там настоящая работа была… а уж у старосты…

Не окончив фразы, он умчался куда-то, вскоре мелькнул с двумя здоровенными кувшинами на плечах — и вышел за ворота… Столь внушительные ворота вполне могли бы именоваться «Вратами»…

Трудно поверить, что прошло чуть более восьми месяцев. Казалось, Гармай был всегда.

Тот осенний день начался удачно. В путь он вышел на рассвете, наскоро перекусив.

Тощий содержатель постоялого двора принял положенные медяшки, выставил перед обходительным гостем незаказанную кружку пива (бонус — мысленно усмехнулся Алан) и в подробностях рассказал о дороге на Хагорбайю. Видимо, одна медяшка всё-таки была лишней — этим и объяснялась приветливость хозяина. А может, просто человек хороший.

Осень — понятие относительное. Здешняя осень мало напоминала московскую. Всего лишь ослабевал зной и чаще выпадали дожди — впрочем, в этих краях всё равно редкие. После дождей вырастала молодая трава, распускались в степи цветы — словно осень мгновенно сменялась весной, без захода на зиму. Но в свой черёд здесь наступала и зима — судя по данным орбитального наблюдения, температура не поднималась выше плюс пятнадцати по Цельсию, а ночами падала и до пяти. Дули пронзительные сырые ветры — это, наконец, добирались до континента морские циклоны. Надолго, впрочем, не задерживаясь — уже месяца через полтора, от силы два с юго-востока наползала удушливая жара.

Дорога была сравнительно удобной. Местность населённая, деревни случаются не реже, чем на расстоянии полудневного перехода. Есть где пополнить бурдюк, за медяшку накупить провизии — монеты в деревне ценятся, там это редкость. Да и ночевать под открытым небом здесь не придётся. Ещё дней десять — и вот она, Хагорбайя. Большой, пёстрый и шумный город… Даже если погонит его кузнец Аориками, живущий в Кривом Тупике, крайний дом слева — всё равно будет где приткнуться. Но, по словам Ихиари, примут с радостью. Аориками — добрейшей души дядька, лучший друг Ихиари, они вместе учились кузнечному искусству у старого мастера Зиалагиси…

Он не стал рассказывать кузнецу, чем кончилось общение с «завмагом» Ирмааладу.

Просто сообщил как о непреложном факте, что должен идти в Хагорбайю. Срочно. Ибо и там люди нуждаются в словах спасения… Ихиари молча кивнул. Надо — значит надо. А вот малявка Миугмах ревела как бешеный поросёнок. …В полдень Алан как раз добрался до деревушки Баргайзи, где и переждал самую жару в трактире. Пообщался с крестьянами, выяснил, что аккурат на закате дойдёт он до села Мааргим, где хоть и не имеется постоялого двора — сгорел полторы луны назад, и заново покуда не отстроили — но остановиться на ночь у кого хочешь можно, лишь монетой позвени.

К вечеру Алан уже входил в Мааргим.

Село оказалось крупное, богатое, дворов под сотню. Улица широкая, дома обихоженные, заборы крепкие…

— Доброго здравия тебе, бабуля, — поприветствовал он старуху, с пустым кувшином направлявшуюся к колодцу. — Путник я, издалёка иду. У кого бы тут на ночь остановиться можно?

— Пуутниик, — скептически протянула бабка и сложила пальцы «лодочкой», отгоняя тем самым гипотетических злых духов. — Хоодят тут разные путники… а после то куурицы не досчитаешься, то горшкааа… Ты вон чего, — пожевав губами, смилостивилась она, — иди-ка ты на двор к старосте. Он мужчина обстоятельный, за пару монеток и на сеновал устроит, и накормит сытно… А у меня и положить-то некуда, и невестка ругаться будет… с норовом она у меня… ну чисто змея пещерная…

Поблагодарив, Алан оборвал поток старухиных жалоб и двинулся в указанном направлении. Минут через пять он оказался на дворе у старосты.

И ещё не войдя в ворота, ещё ничего не увидев, почувствовал — творится что-то нехорошее. Ёкнуло сердце, пробежали мурашки по плечам, во рту сделалось кисло.

Наскоро произнеся молитву Богородице, он шагнул внутрь.

На дворе было многолюдно — толпились там и крестьяне, и, судя по ошейникам, рабы. Сновала между взрослых малышня, бурчали о чём-то своём наболевшем старики.

Всё вместе складывалось в монотонный, словно стрёкот кузнечиков, шум.

Протолкавшись, Алан увидел то, ради чего все собрались.

Богат был староста — имелся у него во дворе собственный колодец. Для деревни это редкость — обычно крестьяне обходятся общинным, на главной площади.

Колодец старосты неожиданно оказался похож на те, что и сейчас изредка встретишь в русских деревнях. Система «журавель» — бревенчатый сруб, длинная, метра в три, перекладина.

На перекладине висел мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, чёрные, слегка вьющиеся волосы разметались по плечам. Запястья его стягивала тонкая, но, очевидно, прочная цепь, крепившаяся к верхнему концу перекладины. Ноги, связанные в щиколотках такой же цепью, не доставали до земли полуметра. Одежды на мальчишке не было.

А внизу деловито суетились двое коренастых парней, раскладывая костерок. Рядом стоял немолодой уже мужчина, тучный, с изрядной плешью в тронутых сединой волосах. Негромко, сквозь зубы, отдавал распоряжения. Алан почему-то сразу понял, что это и есть староста.

— Что тут творится? — толкнул он в бок щуплого мужичонку в рванине, от которой отчётливо пахло свиным навозом. Мужичонка обернулся, удивлённо уставился на Алана — кто таков? — но всё же соизволил ответить:

— А ничего особенного. Господин наш староста, значит, раба своего шкодливого проучить решил. Уж такой, сказывают, паршивец… прутьев об него обломали чуть не целую рощу… а всё без толку. Дерзкий на язык, смотрит чисто волк…

Гаумади, — кивнул он на старосту, — каждую ночь на цепь его сажал, не то сбежит, зараза. Ну и кончилось, значит, терпение, решил он щенку примерное наказание устроить…

Мальчишка извивался всем телом, пытаясь подтянуть ноги повыше. Не получалось — раз за разом они опускались вниз, навстречу пока ещё робким рыжим язычкам пламени над сложенными «шалашиком» поленьями. По его рёбрам, груди и даже ногам змеились рубцы — и старые, сизые, и совсем свежие, цвета перезрелой вишни. А шею петлёй захлестнул потёртый кожаный ошейник — знак принадлежности к рабскому званию.

— А ты, стало быть, кто будешь, почтенный? — заинтересовался мужичонка, но Алан его уже не слышал.

Такое изредка случалось с ним — глохли посторонние звуки, а звон в ушах, напротив, разрастался до масштабов колокольного. Глаза точно радужной плёнкой затягивало, сквозь которую всё было видно, но как-то иначе — краски смазывались, а контуры предметов делались нереально резкими, как на старинном чёрно-белом снимке. И всё же главное касалось не слуха и не зрения. Внутри — то ли в душе, то ли в желудке — разрастался горячий шар, наполнявший кровь какой-то звонкой и упругой силой. Нет, это была не ярость, а что-то совсем иное. Мозг работал со скоростью компьютера, отдавая команды языку и телу. «Господи, будь рядом», — мысленно шепнул Алан и шагнул вперёд.

— Снимайте его! — походя бросил он суетившимся у костра парням и вплотную подошёл к старосте. — Непотребство творишь, Гаумади. Мерзкое это дело, и за то тебя жесточайше накажет Бог! Берегись гнева Всемогущего!

Староста вылупился на Алана, точно перед ним из каменистой земли вдруг вырос южный овощ хаобази.

— Кто таков? — взревел он пивным голосом. — Пшёл отсюда на хрен, пока тыкву не раздавили.

Алан надвинулся на него, с трудом преодолев искушение сдавить потную шею, пережать сонную артерию…

— Я человек божий, — твёрдо сказал он, — и никуда отсюда не двинусь, пока не прекратишь мальца мучить.

Староста едва ли не минуту сверлил его глазами, более всего напоминавшими две жёлтые пуговицы. Окружающий люд гудел, но не покуда вмешивался — видно, мудрость про батьку и пекло была известна и в этих краях.

— Твоё какое дело? — в конце концов презрительно бросил батька Гаумади. — Вали своей дорогой. Мой раб, что хочу, то с ним и делаю.

И не подкопаешься. Поганец в своём праве. В ладах с законом и с совестью, а за отсутствием таковой — с выводком местных богов.