О чем поет ночная птица - Витич Райдо - Страница 37

"Яблоко от яблоньки", — напомнил себе, затягиваясь горьковатым дымом.

— Что ж, жалоби меня дальше, авось получится, — протянул равнодушно. А что внутри волки воют — ерунда. Переживет он их «ассамблею».

— Зря ты ершишься, Рус. Я мог бы обратиться к любому специалисту, но вышел на тебя, именно на тебя. Почему? Потому что уверен, тебе, как и мне важно к кому попадут документы.

— Хочешь сказать — кто и сколько за них заплатит? Огорчу, компромат такого рода чреват не зеленью, а кровью.

— Вот видишь, ты это понимаешь, а другие… Люди слишком алчны, чтобы доверять им серьезное.

— Ну, да, могут пожадничать и откусить у тебя половину, когда поймут, что нашли для тебя. Ты встанешь в позу, они начнут шантажировать, ты пустишь в ход пехоту, они быков, начнется заварушка и третья чеченская или «абхазская», "афганская", за "мир и дружбу" или право креститься тремя перстами, а не двумя, замаячит на горизонте спокойной жизни ничего не подозревающего обывателя. Все, как всегда. Только я тут не причем? Я давно гражданский человек, тихий, неприметный сторож коньяка в супермаркете. И в грязь ваших разборок я не полезу. Это война ваших амбиций…

— Война внешняя лишь отражение войны внутренней, Рус, той, что идет в человеке от рождения до погребения.

— На этой ноте можно и расстаться.

— Ты не понял, эти документы взорвут стабильность.

— Если я их вам найду. Но я не найду, — качнул головой: Пусть они сгниют в своей ячейке, так будет лучше для всех.

— Найдут другие.

— Кто-то кроме тебя рыщет в поле по их душу?

— О них знают уже трое.

— Меня можешь не брать в расчет. Себя — по желанию. Кто еще?

— Она.

Зеленин вздохнул:

— С пулей в голове не сильно разговоришься.

— Она жива!

— Слышал. "Байки в склепе", — развернулся к выходу.

— Она в этом городе или области!

"Похоже, мне не уйти отсюда", — понял мужчина и смирился, сел обратно в кресло:

— У меня такое чувство, что документы для тебя лишь повод найти бывшую невесту, — прищурил глаз. — Разуверь меня?

Арслан взял бокал с вином, постоял, разглядывая красную жидкость на дне, и тихо сказал:

— Она должна исчезнуть для всех.

— Как ненужный свидетель? Или чтобы обеспечить тебе душевный покой? Закопанные не так беспокоят?

— Язвишь? Тебе все равно, что она убила сорок пацанов? — он не верил, не хотел верить.

— Сказка стара, придумай новую.

Арслан долго смотрел на него. В глазах смешивались печаль и жалость. Губы раздвинула понимающая, но мрачная улыбка, больше похожая на нервное искривление:

— Ты не поверил. Вот в чем дело. Эти годы ты помнил лишь одно — ты убил под давлением обстоятельств молодую и невинную, как сама любовь, женщину. И винил меня, ненавидел. Прав? А ты еще более наивен, чем я думал. Очнись, Руслан, сложи два и два и прими, наконец, действительность, какова она есть. Война лишает иллюзий, но тебя ее сборы благополучно минули. Даже странно.

Дагаев сел в кресло и брякнув на журнальный столик бокал, качнулся к Зеленину:

— Она отстреливала ваших, чтобы вытащить отца. Она специально выбрала ночь, чтобы та скрыла от нее людей и ее от них, чтобы не помнить лиц жертв, не думать, что палит по живым, а представлять, что убивает тени.

— Угу, — не заметил, как достал сигареты и нервно затянулся Рус. — Поэтому же стреляла в ноги и ждала, когда к раненному подойдут.

— Это делала Танзима, моя тетя. Лилия свихнулась на третьем трупе, выходила из строя, а Танзима стреляла за нее, а потом показывала, что якобы, та сделала. Мне было очень сложно поверить, что это возможно…

"А мне не возможно", — подумал Руслан, затягиваясь. Взгляд стал стеклянным и голос Арслана доходил как будто сквозь туман.

— Я узнал все много позже, когда ничего нельзя было исправить. Дядя рассказал. Женить меня хотел, вот и рассказал. Очень, оказывается, я ему на руку сыграл, привезя Лилию к тетке…

Чечня. 95 год

В дом зашел грузный мужчина с очень неприятным взглядом черных глаз. Он оглядел Лилию, как ослицу на рынке животных и чуть кинул Танзиме в знак приветствия. Та захлопотала, принимая дорогого гостя, а девушка так и стояла у стены, как примороженная. Пугал ее Сейфула Дагаев, до паники и спазма в животе пугали его люди, что расхаживались с автоматами по двору, пересмеивались, зыркали на нее липко, противно.

— Отец твой, привет тебе передает, — засунув кусок лепешки в рот, сказал мужчина. Лиля вздрогнула, уставилась на него расширенными зрачками. — Увидеться хочешь?

Девушка даже от стены отлипла, шаг в сторону Сейфулы сделала, во взгляде крик — да! А голос сел.

Она думала, отец погиб, сгинул, а он жив. Жив! — забилось сердце и волнение до тошноты обуяло. Затрясло — не стена бы — рухнула, ноги не сдержали.

— Аланбек?! — позвал кого-то Дагаев. В дом шагнул худой высокий мужчина с хмурым взглядом. Пронес мимо девушки запах пороха и пота, замер в дверном проеме. — Отведи ее, я сейчас, — бросил ему хозяин.

Лилия сообразить не успела, как лапища мужчины схватила ее за плечо и вытолкала во двор. Пара дворов вниз по улочке, которую девушка не заметила, не поняла, как прошла и ее развернули в закуток для коз, только там не было животных. Четверо вооруженных мужчин охраняли одного, связанного, оборванного, с залепленным скотчем ртом.

— Папка!… - не взвыла, не вскрикнула — просипела. А то вскинулся и получил прикладом по спине:

— Сидеть!

Лиля к нему, ее за волосы и в сторону:

— Стоять, сучка!

Лиля вскрикнула, слезы из глаз брызнули, но не от боли — от страха за отца.

— Ай, ай, Аланбек, — протянул подходящий Дагаев. — Зачем красавицу обижаешь?

Но даже отпустить ее не посоветовал. В лицо заглянул:

— Сколько жизнь твоего папки стоит? А?

— У нас ничего… у нас ничего нет… нет…

Как жаль, как безумно жаль!!

— Э? А ты? — провел по лицу грубой шершавой ладонью. Девушка содрогнулась, Талманов замычал, рванув к ней, но куда ему одному, ослабленному против четверых сытых здоровяков?

— Какая радость мне с того? Сестры хватило. Да не бойсь, не укушу, — схватил за подбородок и шею. — Ты Арслану приглянулась, что нашел, ума не приложу. Да по-молодости все равно кого драть, да? Эй, Валентин, и вторая дочка у тебя хороша!

Лилю трясло, отец ее лишь хрипел да взглядом молил: остановитесь же!

— А хочешь себя сохранить и отца выкупить, а? — шепнул ей на ухо Дагаев, обдав табаком. — Ты хорошим стрелком была, видел я, как охотилась. Помнишь меня? Нет? А, память девичья! — кивнул кому-то, ему винтовку вручили, он девушке впихнул. — На! Денег нет, жизни моих врагов принесешь. Одна зарубка, одна жизнь. Сорок наберешь, выпущу отца, забирай, «невестка»! Ха-ха! И смотри, племяннику не говори, наш уговор, да?

Лилия ничего не соображала, то мотала головой, то кивала, а рука отваливалась, придерживая хорошую снайперскую винтовку.

Отец замычал, мотая головой: нет, нет!

Но не увидела она его — оттеснили, обратно в дом потащили:

— Смотри, Танзима проверит. Схитришь, солжешь мне — отцу конец, резать буду. Один промах — одна часть его тела. Что тебе особенно дорого? Ухо, палец, нога?

Ее втолкнули в дом, так что она влетела в него, проехала по полу вместе с оружием:

— Сорок жизней, сорок зарубок — потом обмен. Ты мне винтовку, я тебе отца. Сбежать вздумаешь или кому шепнешь — своим людям отдам, послушаю как ты визжать под ними будешь…

— Удобно. Убирать врагов их же руками, при этом держать под контролем отца и дочь, развязать язык отцу, имея компромат на дочь. Дядя был уверен, что у того сработает родительский инстинкт, он пожалеет если не «федералов» которых дочка стреляет, то родную дочь, что попала в такую ситуацию. Выдаст код. А у того сработало сердце. Инфаркт. Взял и умер. То ли пытки, то ли содержание, то ли тревога за дочь, осознание того, что она проходит, сказались. Кто знает? Может все вместе. Только дядя ни с чем остался. Он не подумал, что чокнувшаяся девчонка может знать то, чего он безуспешно добивался от взрослого мужчины. Он забыл про нее, а она продолжала, надеется, что отца отпустят, ждала и выходила на «охоту». Я не связывал ее и "Ночную птицу". Не мог поверить. Да, видел, что Лиля меняется, становится замкнутой, порой несет чушь, но я думал, что это хрупкая психика ребенка не выдерживает напряжения, того кошмара, в котором приходилось жить… У нее был выбор, Рус, как у нас всех, но каждый выбрал, что выбрал. Может, она испугалась, может, посчитала, что сорок жизней за одну — немного — я не узнавал. Мерзко было на душе. Подозреваю, и ей не лучше. Она не пряталась, она, словно хотела, чтобы ее нашли и расстреляли, и не понимала, что подставляет и «своих» и «чужих». А может и понимала, специально оставляла винтовку открыто, под своей кроватью, как флаг выкидывала — заметьте хоть кто-то!… Брезгливость до ярости, вот что я испытал, узнав о том. Потом появилась жалость и оправдания сами собой полезли. Но нужно быть законченным уродом, чтобы простить такое, закрыть глаза на предательство и ложь, убийства хладнокровные и целенаправленные. Им нет оправдания.