Том 12 Большой Джон - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 31

31

— Тссс!.. Они тут…

"Они" действительно уже были здесь: величественная maman и трепещущая стриженая девочка. В усталое личико этой девочки впилось теперь четыре десятка глаз с немым вопросом:

"Умерла?… Выжила?"

И ответ последовал мгновенно.

"Жива!.. Жива!.. Жива!" — без слов говорили серые глаза Лиды.

Сияющая подошла к зеленому столу Лида.

Ряд знакомых и незнакомых лиц, словно в тумане, замелькал перед нею. Она увидела мягко улыбающееся лицо Чудицкого, его умные глаза, услышала его четкий голос:

— Можно ли экзаменовать госпожу Воронскую?… Или достаточно одного сочинения на доске?…

И ответ maman:

— Одно сочинение пусть пишет. Ведь она сильна была в году по русскому языку.

Чудицкий покорно склонил голову, встал с экзаменаторского кресла и быстрым шагом направился к доске.

Мелок стучит о черный аспид. На доске остается белый след в виде ровно и четко написанного названия заданной темы.

"Наши воспитатели", — читает Лида.

С минуту Лида стояла неподвижно.

И вдруг зажглось что-то огромное, светлое, праздничное в ее душе.

Лида взяла мелок и уже не выпускала его до тех пор, пока вся черная доска сверху до низу не была исписана крупным, четким, немного детским почерком.

— Готово? — услышала она чей-то знакомый голос.

Она очнулась. Провела рукой по пылающему лицу, по курчавым волосам. И словно кто-то чужой ответил за нее:

— Готово…

Таким странным показался ей самой ее голос.

Чудицкий, maman, Кочерга, Тимаев, ассистенты окружили ее.

Чудицкий читал и, слушая его ровный звучный голос, девочка была близка к обмороку от охватившего ее волнения.

То, что было написано на доске Лидой, было печально, страшно и красиво.

Это была животрепещущая исповедь, искреннее признание измученной детской души.

В кратких словах, в виде письма к подругам, Лида описывала мучения, причиненные жестокой, легкомысленной молодостью учительнице, принужденной все терпеть, все сносить ради насущного хлеба, ради многочисленной семьи. Ее сочинение заканчивалось фразой:

"Сестры, подруги дорогие! Вернуть прошлого нельзя. Оно непоправимо. Но будущее в наших руках. Мы, я в особенности, принесли горе человеку, пострадавшему из-за нас, нашей воспитательнице, и мы должны, я должна поправить это зло… Сестры, подруги, помогите мне! Я видела горе, нищету и убожество там, у нее в доме, я видела исхудалых от голода детей, видела калеку-ребенка, которого нельзя вылечить из-за нищеты, а мы вместо того, чтобы помочь, мы вырвали кусок хлеба из горла у этих несчастных. Виновна я, одна я больше всех, но помогите — одной мне не справиться, не поправить этой беды, этого горя. А помочь надо, помочь надо сейчас, сейчас, сейчас!.."

Экзамен окончился. Прочли баллы. Maman, особенно снисходительная в это утро, вышла, окруженная учительским персоналом.

Пожелав воспитанницам счастливого и успешного продолжения экзаменационных занятий, Чудицкий ушел, простившись со своими ученицами до выпускного бала. Дверь давно закрылась за начальством, а девочки остались на своих местах. Они чувствовали, что сейчас должен разыграться последний акт переживаемой всеми трагедии со "шпионкой".

И предчувствие не обмануло их. Лида подняла руку — и все смолкло.

— Я не могу, не смею навязывать мою вину всем вам… — говорила она прерывисто и звонко. — Виновна я одна… и одна должна помочь… Но моей помощи слишком мало… А там нужда, голод. Мину Карловну надо на юг… Фрица в лечебницу… Белокурой Лине тоже нужно уехать… Мари необходимо отдать в учение… Карлушу в приют… На все это нужны деньги. У нас выпуск… белые платья… подарки… шляпы… Скажем родным, попросим, что не надо ни платьев, ни шляп, ни подарков… Лучше деньги, их мы отдадим Мине Карловне Фюрст, ее сестре, детям… Вот и все, что надо было сказать мне… У вас добрые сердца…

Девочка ловила легкий шепот, поднявшийся в большой зале.

Вот он растет все громче, громче. Слышны отдельные голоса, фразы. Но разобрать трудно.

— Большой Джон, остановитесь!

Вдруг один сильный голос покрыл все остальные, и перед Лидой мелькнуло возбужденное лицо Эльской.

— Слушайте!.. — приставив обе руки рупором ко рту, кричала Сима. — Воронская права. Платья, тряпки, кисейки, ленточки, подарки и прочую чепуху долой… Деньги, положенные нашими родителями на все это, соберем и отправим фрейлейн Фюрст… Не от нас, конечно, а от maman, что ли, или от неизвестного. Она поедет лечиться на эти деньги, поправится, даст Бог, а мы все снимем камень с совести. Спасибо Воронской, что додумалась до этого… Вороненок, ступай сюда… Дай мне пожать твою благородную лапу… А теперь сядем писать к фрейлейн Фюрст коллективное письмо, так, мол, и так, голубушка, простите, мы глупые, злые девчонки и умоляем простить нас и вернуться на службу и занять покинутое место… Мы выходим, а будущие выпускные научатся на нашем примере понимать, как надо ценить и уважать тружеников-людей… Я, девицы несмышленые, первая поднимаю голос за коллективное письмо… Уррра!..

— Ура!.. Письмо фрейлейн!.. Сейчас, сию минуту! — подхватили девочки.

— Выпускные-то как бесчинствуют!.. — заслышав это «ура», пожимали плечами "вторые".

— Уйдут скоро, слава Богу. Много было возни с этим классом, — шипела «кочерга», вертя привычным жестом цепочку от часов.

А выпускные, со смехом кидаясь друг другу в объятия, кричали «ура» и прыгали по стульям.

— Maman идет, тише! — крикнула Рант.

И вмиг все стихло. Девочки живо оправили на себе пелеринки, рукавчики, волосы, выбившиеся из-под прически.

Дверь широко распахнулась.

Девочки, низко приседая, затянули дружным хором:

— Nous avons l'honneur de vous saluer…

— Ошалелые!.. Да это не maman, а швейцар Петр!.. — послышался громкий голос Эльской.

Действительно, вместо величавой фигуры начальницы на пороге залы, широко улыбаясь, стояла едва ли не менее величавая фигура Петра.

— Барышня Воронская, в маленькую приемную пожалуйте. Папаша приехал, — произнес все еще широко улыбающийся красный кардинал.

— Папа-солнышко! — взвизгнула Воронская и, сделав дикий прыжок, опрометью кинулась из залы.

Лида летела, как на крыльях. Летела, раздуваясь парусом, ее белая пелерина, летели русые кольца кудрей и белый, с двумя чернильными кляксами передник, который она не успела переменить, вернувшись от фрейлейн Фюрст.

Стрелой промчалась она через весь верхний коридор и пулей влетела в зеленую маленькую приемную.

— Солнышко!.. Мама-Нэлли!.. — ахнула Лида, и стремительно бросилась в раскрытые объятия.

Высокий, красивый брюнет в полковничьем мундире и тоненькая молодая дама, гладко причесанная, с большими серыми глазами, по очереди обнимали свою девочку.

В добрых, мягких глазах военного и сердечной улыбке молодой женщины было видно столько любви!

А девочка, захлебываясь, рассказывала о пережитых днях, об истории с Фюрст, перевернувшей всю ее душу, о болезни фрейлейн и обо всем, случившемся за время ее разлуки с родными.

— И не надо мне ни платьев, ни подарков, ничего нового к выпуску, — бессвязно закончила свой рассказ девочка. — «Наши» все так решили. Не надо платьев белых и шляп, папочка и мамочка, солнышки вы мои… Не сердитесь, ведь деньги на фрейлейн пойдут. Она так обрадуется, бедная, и оживет…, непременно оживет на юге… Ах, солнышко, ах, мамочка, душки вы мои, как все теперь хорошо будет!.. Как хороша теперь жизнь, и как хочется, чтобы всем было радостно и светло, и «нашим», выпускным, и «чужеземкам», "вторым" и «третьим», и «мелюзге», и белокурой Каролине, и Карлуше, и Мине Карловне, особенно ей, и всем, всем…

Она прильнула к груди матери… А та смотрела на свою девочку и шептала ей тихо:

— Конечно, конечно! Мы с папой сделаем все, что просит теперь наша выпускная: и белое платье, и подарок — все обратим в деньги и еще кое что сделаем, о чем и не догадывается милый "стрижок"…