Женщины Цезаря - Маккалоу Колин - Страница 122

— Ты считаешь себя экспертом в политике, моя дорогая, но на самом деле ты — политическая невежда. Ты никогда не сможешь наблюдать за тем, как сенаторы делают политику. Существует большая разница между политикой сенаторов и политикой в комициях. Я думаю, что мужчины, вращающиеся в обществе, хорошо знают, что рано или поздно у них вырастут рога, но ни один мужчина не ожидает, что рога у него покажутся во время заседания Сената. И тем более — в самый важный момент дискуссии, — жестко произнес Цезарь. — Разумеется, ты заставила его голосовать за казнь! Если бы он проголосовал вместе со мной, вся Палата сделала бы вывод, что он — мой сводник. У Силана нет здоровья, но у него есть гордость. Почему же еще, ты думаешь, он молчал, когда узнал о нашей связи? Записку прочитала половина Сената. Ты фактически ткнула Силана носом в свои делишки, ведь так?

— Я вижу, что ты на его стороне, как он — на твоей.

Цезарь шумно вздохнул, возведя глаза к потолку.

— Сервилия, единственная сторона, на которой я пребываю, — это моя собственная.

— Да уж, конечно!

Последовавшее молчание прервал Цезарь.

— Наши дети намного мудрее, чем мы. Они восприняли случившееся очень хорошо и здраво.

— Да? — равнодушно переспросила она.

— Ты не говорила с Брутом об этом?

— Нет. С тех пор как это произошло и Катон пришел, чтобы сообщить Бруту, что его мать — шлюха. На самом деле он сказал «проститутка». — Она улыбнулась. — Я сделала фарш из его лица.

— А-а, так вот в чем дело! В следующий раз, когда я увижу Катона, я скажу ему, что понимаю его чувства. Я тоже испытал на себе твои когти.

— Только в таком месте, где не видно.

— Я так понимаю, что должен быть благодарен тебе за такую милость.

Сервилия подалась вперед.

— У него страшный вид? Я очень его располосовала?

— Ужасно. Он выглядит так, словно на него напала гарпия. — Цезарь усмехнулся. — Если подумать, «гарпия» подходит тебе лучше, чем «шлюха» или «проститутка». Однако не слишком зазнавайся. У Катона хорошая кожа, так что со временем шрамы исчезнут.

— На тебе тоже шрамы исчезают.

— Это потому, что у меня и Катона одинаковый тип кожи. Боевой опыт учит мужчину, какие рубцы останутся, а какие пройдут. — Еще один шумный вздох. — Что же мне с тобой делать, Сервилия?

— Задать такой вопрос — все равно что левый сапог надеть на правую ногу, Цезарь. Инициатива должна исходить от меня, а не от тебя.

Цезарь хихикнул.

— Чушь, — тихо сказал он.

Она побледнела.

— Ты хочешь сказать, что я люблю тебя больше, чем ты меня.

— Я вообще тебя не люблю.

— Тогда почему же мы вместе?

— Ты нравишься мне в постели. Это редкость для женщины твоего класса. Мне нравится такая комбинация. И у тебя между ушей значительно больше, чем у большинства женщин. Даже если ты и гарпия.

— Значит, ты считаешь, что именно там он находится? — спросила она, отчаянно желая отвлечь его от ее ошибок.

— Что?

— Наш мыслительный аппарат.

— Спроси любого армейского хирурга или солдата, и он тебе ответит. Cerebrum, мозг. То, о чем спорят философы, — не cerebrum, это animus, разумное начало, мысль. Одушевленный ум, душа. Та часть человеческого духа, в которой могут зарождаться сверхрациональные идеи, от музыки до геометрии. Та часть личности, которая умеет парить. Она находится в том месте, которого мы не знаем. Голова, грудь, живот… — Он улыбнулся. — Она может прятаться даже в больших пальцах наших ног. Логично, если вспомнить, как подагра вывела из строя Гортензия.

— Я считаю, что ты ответил на мой вопрос. Теперь я знаю, почему мы вместе.

— Почему?

— Из-за этого. Я — твой оселок. Ты оттачиваешь на мне свой ум, Цезарь.

Сервилия встала с кресла и стала раздеваться. Вдруг Цезарь страстно захотел ее. Не ласкать, нет. Гарпию нежностью не укротить. Гарпия — это гротеск, ее надо брать на полу, заломить ее когти за спину, вонзить зубы ей в шею — и брать, брать, брать.

Грубость всегда укрощала Сервилию. Когда он перенес ее с пола на кровать, она стала податливой, мягкой, похожей на котенка.

— Любил ли ты хоть одну женщину? — спросила она.

— Цинниллу, — вдруг ответил он и закрыл глаза, чтобы скрыть слезы.

— Почему? — спросила гарпия. — В ней ведь не было ничего особенного. Она не была ни остроумна, ни умна. Хотя и патрицианка.

Вместо ответа Цезарь отвернулся от нее и сделал вид, что уснул. Говорить с Сервилией о Циннилле? Никогда!

«Почему же я так любил ее — если то, что я чувствовал к ней, можно назвать любовью? Циннилла была моя с того самого времени, как я взял ее за руку и увел в свой дом из дома Гая Мария. В те дни Марий стал уже слабоумной тенью себя. Сколько мне было лет тогда? Тринадцать? А ей — всего семь, обожаемой малышке. Такая смуглая, пухлая, нежная… Как мило она поднимала верхнюю губу, когда улыбалась… А она много улыбалась. Олицетворенная кротость. Для нее ничего не существовало, только я. Любил ли я ее так сильно просто потому, что мы были вместе еще детьми? Или потому, что, приковав меня к жречеству и женив на незнакомой девочке, старый Гай Марий подарил мне нечто такое драгоценное, чего я уже никогда не встречу?»

Цезарь вдруг сел и шлепнул Сервилию по заднице так крепко, что до конца дня у нее не сходило красное пятно.

— Время уходить, — сказал он. — Давай, Сервилия, уходи. Уходи быстро!

Она торопливо ушла, не сказав ни слова. Что-то в его лице наполнило ее таким же ужасом, какой она сама вызывала у Брута. Как только она ушла, Цезарь уткнулся в подушку и заплакал — так, как не плакал с тех пор, как умерла Циннилла.

В том году Сенат больше ни разу не собирался. Ничего необычного в этом не было, поскольку официального расписания заседаний не существовало: они созывались магистратом, и обычно это делал консул, у которого были фасции на данный месяц. В декабре настала очередь Антония Гибрида, но Цицерон его заменил и в полной мере удовлетворил свою жажду власти. К тому же из Этрурии не поступало известий, стоящих того, чтобы выманивать сенаторов из их нор. Трусы! Кроме того, старший консул не был уверен, что Цезарь не выкинет еще что-нибудь, если дать ему хоть полшанса. Каждый день комиций Метелл Непот пытался уволить Гибрида, а Катон все налагал вето. Аттик и другие всадники, сторонники Цицерона из восемнадцати старших центурий, много трудились, чтобы заставить народ разделить точку зрения Сената. И все же оставалось много мрачных лиц. И еще более мрачных взглядов — взглядов со всех сторон.

И еще один фактор, на который не рассчитывал Цицерон, — некоторые молодые люди. Лишенные своего любимого отчима, Антонии записались в члены «Клуба Клодия». При обычных обстоятельствах никто в возрасте и положении Цицерона не заметил бы их. Но заговор Катилины и его последствия вывели их из тени. И какое огромное влияние приобрели эти юнцы! О нет, не среди первого класса, а на всех уровнях ниже его.

Подходящий пример — молодой Курион. Неуправляемый до предела, он даже побывал под арестом в своей комнате, куда его запер старший Курион, уже не знавший, как справиться с пьянством, играми и сексуальными подвигами. Но это, естественно, не помогло. Марк Антоний освободил молодого Куриона, и их обоих видели в грязной таверне, где они пьянствовали, проигрывали большие деньги и целовали всех шлюх подряд. А теперь у молодого Куриона появилось дело, и внезапно он открылся со стороны, не имеющей ничего общего с пороком. Молодой Курион был намного умнее своего отца. Каждый день блестяще выступал на Форуме, будоража людей.

И еще Децим Юний Брут Альбин, сын и наследник семьи, традиционно выступавшей против всякой популистской инициативы. Например, Децим Брут Галльский был одним из самых ожесточенных противников братьев Гракхов, родственник ветви Семпрониев с родовым именем Тудитан. Симпатии традиционно переходили из поколения в поколение, и это означало, что молодой Децим Брут должен поддерживать таких людей, как Катул, а не разрушителей устоев вроде Гая Цезаря. А вместо этого Децим Брут торчал на Форуме, подстрекая Метелла Непота, приветствуя появление Цезаря и стараясь понравиться всем, от вольноотпущенников до граждан четвертого класса. Еще один умный и способный молодой человек, который явно не соблюдал принципов, поддерживаемых boni, и общался с плохими людьми.