Где нет княжон невинных - Баневич Артур - Страница 78

— Я знаю, о чем ты думаешь. Но…

— Тогда избавь меня от этого, — тихо попросила она. — Знаю, что ты и сам не будешь, и… и никому не скажешь. Но стоит мне около кого-нибудь пару дней покрутиться, пусть даже не знаю как осторожно… То если не какой-нибудь Сусвок в мойне подсмотрит, так кто-нибудь по заду случайно шлепнет, потому что он у меня толстый вырос и провоцирует мужиков.

— У тебя вовсе не толстый зад.

— Благодарю, ты человек вежливый. Но и вежливые в конце… Или на седло тебя такой подсадит врасплох, или, как Збрхл, на стойку. И нащупает. Или попросту у воды приметит. Из-за этой дряни я постоянно подмываться должна. Короче говоря, я уж и не пытаюсь со своим нажопником прятаться, если мне чье-нибудь общество надолго угрожает. Слишком много забот, хлопот, затрат. Лучше правду… ну ладно, малость приукрашенную… в общем, лучше, как говорится, просто с мосту, зато потом уже спокойнее. Потому что все равно ведь учуют, что у меня под юбкой или штанами что-то прячется. И с этим я научилась жить. И уже не очень больно. Особенно пока считается, что меня мужчины помяли.

— Понимаю, — шепнул он.

— Дебрен, у меня характер тот еще. Я с первого дня тебя люблю, поэтому ты даже не знаешь, насколько он дурной, ноя тебе скажу: тот, кто надо мной насмехался, а сам мне не нравился, как правило, уже землю грызет. Поэтому если нас и дальше будут считать парой, то наш совместный путь станет походить на тот, с Чернухи. Через каждую дюжину шагов — труп. Я серьезно.

— Преувеличиваешь.

— Нет. Я ж говорю: ты меня не знаешь. От родителей я такое унаследовала, что лучше помолчать. Я уйму людей жизни лишила. Из них значительную часть именно потому, что они над моим поясом насмехаюсь.

— Ты уже не в армии. И не в борделе. Ты — во всяком случае, для мира — ученица чародея. Мир полон идиотов, это факт. Но таких, которые в ведьм верят, хоть и проходящих выучку, смеются над ними и по заднице их шлепают, действительно не так уж много. Никто знать не будет…

— Я буду, — оборвала она. — Не понимаешь? Не о людях речь. Проблема — во мне. Я буду видеть ухмылку в каждой улыбке, шутку — в невинном вопросе. — Дебрен чуть не убрал пальцы с ее колена, но не стал спешить, чтобы ее не обидеть. — Это ведь Збрхл, друг, я б жизнь за него отдала. А он чуть было по кумполу не получил, потому что мне, дуре, показалось, будто он о каких-то непристойностях говорит. Такая я. Болезненно впечатлительная. — Дебрен открыл рот — и ничего не сказал. — Хотя бы поэтому мы должны расстаться. Я тебе забот наделаю, с друзьями рассорю.

— Вообще-то у меня друзей нет. — Она вопросительно взглянула на него. Он пожал плечами, стараясь изобразить равнодушие. — При нашей профессии… Знаешь, человек нигде подолгу не засиживается, нет времени, чтобы с кем-то… Ну и с первым встречным я дружбу не завожу. Обычно только с людьми, у которых хватает деликатности, чтобы в случае чего, даже если… хм-м — забавный аспект углядят.

Она как бы с сожалением посмотрела на него из-под низко опущенной челки, потом молча указала на ложе. Момент она выбрала удачный: Збрхл как раз захрапел, не хуже современной лесопилки, приводимой в движение водяным колесом и расхваливаемой спецами за все, только не за деликатность.

Дебрен мысленно выругался.

— Я не могу с тобой остаться.

Наконец-то она это сказала. Собственно, без нужды. Он с самого начала знал, к чему она клонит.

— Можешь, — проворчал он, убирая руку с ее колена. При этом постарался сделать это так, чтобы она почувствовала, как он убирает. Потом присел на пятках, что позволило ему взглянуть на нее с несколько большего расстояния.

— Нет, — покачала она головой. — После этого трактира. Сколько мы тут сидим? Всего-то несколько клепсидр. Збрхла я не считаю: там, у холмов, ты сам кричал, что тебя ко мне тянет. Но здесь мы оказались среди чужих людей. И хватило нескольких клепсидр, чтобы нас однозначно сочли любовниками.

— Здесь не обычное место. Если чему-то суждено проясниться, так скорее всего именно здесь… Прадед Петунки успел влюбиться, пока пиво пил. С седла не слезая.

— Потому что сверху виды получше, — буркнула Ленда. Сидела она неподвижно, уставившись в доски пола. — Если служанка декольте не дошнурует.

— Не оставляй меня. — Она вздрогнула, но головы не подняла. — По такой идиотской причине.

— Причина — не идиотская. Люди и по менее серьезным поводам вешаются, дерутся на дуэли, даже объявляют войны. Умирают, короче говоря. Я никого не хочу убивать. А уж нашу дружбу — тем паче, и знаешь, что я думаю? Что мы ее прикончим, если подольше побудем рядом.

— Чепуху несешь, княжна. Интересно, как ты представляешь себе крепкую дружбу? Этакую — на расстоянии? А тебе ни о чем не говорит пословица: «С глаз долой — из сердца вон»? Старая уже, но чертовски точная.

— Точная, — согласилась она. — Именно поэтому я и предлагаю расстаться уже сейчас. Пока мы не нанесли друг другу слишком глубоких ран. Тогда то, что ты ко мне чувствуешь, наверняка полегчает, а потом, может, и вовсе… Знаю: ты хотел бы со мной каксженщиной… Знаю, Дебрен. Возможно, виной тому волосы в подушке, возможно, синдром дракленской кобылы. Не важно. Важно то, что ты смотришь на меня, как собака на колбасу, которую паршивцы привязали высоко на столбе, подпрыгиваешь, достать не можешь и поэтому чувствуешь себя все хуже. Даже если не покалечишься, то в конце концов колбасу возненавидишь. Поэтому уйди, пока еще не поздно. Собака, которая охотится за недоступной колбасой, плохо кончает.

— Исключительно паршивая притча, — поморщился он. — Но если уж ее придерживаться… Во-первых, собака не в состоянии возненавидеть колбасу. Она может так и не вцепиться в нее зубами, но ненависти у нее эта колбаса уж никак не вызовет. И вообще, в конце концов, возможно, пройдут года, случится чудо, веревка порвется, и колбаса шлепнется у собаки перед носом…

— Ну, значит, ее вонь убьет, — буркнула Ленда.

Дебрен еще сильнее поморщился, но не позволил себя спровоцировать.

— Во-вторых, что еще важнее, колбаса по своей природе бывает длинной. Хорошая колбаса — даже очень длинной. И если ее на веревке подвесить, то некоторые ее части висят пониже других. Бывает так, что собака не в состоянии добраться до всей колбасины. Потому что голодная, слабая, неловкая, да и, возможно, не с того места подпрыгивает, с которого надо. Но бывает, что нижний конец все-таки угрызет. Я не говорю всю. Только кончик. Но помни, мы говорим о хорошей колбасе. Лучшего сорта. Не о восточновипланской, в которую колбасники всякую дрянь пихают, лишь бы она мясом казалась. Мы говорим о настоящей, лелонской колбасе. Сочной, ядреной, жирненькой, такой, что аж слюна с морды течет.

— Жирненькой? — Теперь поморщилась она. — Знаешь, ты прав касательно притчи-то. Что бы это слово ни означало, — добавила она как-то слишком уж быстро. — Беру назад собак и колбасы. Я хотела сказать, что мир полон других…

— …колбас, — продолжил он. — Я тоже беру назад то, что о паршивой притче сказал. Она малоромантична, верно, но не плоха. Вполне точно суть обрисовывает. Ведь на что ты собаку толкаешь? Чтобы она вопреки собачьей натуре поступила. Отказалась от колбасы, убежала, смирилась с мыслью, что придут другие и порежут колбаску на кусочки. Хочешь, чтобы она ушла именно сейчас, когда вкус колбасы носом учуяла. — Он ненадолго умолк и договорил гораздо тише: — Самый сладкий вкус на свете.

Она молчала гораздо дольше. Прикрыла глаза; если б не то, что она сидела неподвижно, как свежекоронованный принц на первой аудиенции, он подумал бы, что она уснула. И не удивился бы. По глубоким теням под глазами, по опущенным уголкам губ было видно, как она устала.

— Я видела, как ты глядишь на Петунку, — тихо проговорила она. — Не пойми меня превратно. Ты человек порядочный, ученый. И я знаю, что, коли ты любишь меня, а она б полезла к тебе в ложе, ты бы оборонялся изо всех сил. Но знаю также, что если б у нас был над вами такой перевес, как у вас над нами, и мы могли бы сопротивляющегося мужика принудить силой, то в конечном итоге ты почувствовал бы себя с ней хорошо.