Элегантность ёжика - Барбери Мюриель - Страница 44

— Благодарю вас, охотно, — ответила она.

И каким ветром занесло принцессу к партийным деятелям?

Я налила ей полчашечки зеленого чая с жасмином, а Мануэла подвинула уцелевшие мадленки.

— А по-твоему, что хорошего изобрели англичане? — спросил Палому Какуро, не позабывший о споре с приятелем.

Пальма задумалась не на шутку.

— Шляпу как символ твердолобости, — сообщила она.

— Великолепно, — одобрил Какуро.

Я поняла, что недооцениваю Палому, и решила присмотреться к ней еще внимательнее, но тут опять постучали, и мои мысли заторопились в другую сторону: я вспомнила, что судьба, как известно, трижды стучится в дверь и всех подпольщиков рано или поздно разоблачают.

Поль Н’Гиен, кажется, был первым человеком, который ничему не удивился.

— Здравствуйте, мадам Мишель, — сказал он. — Здравствуйте все.

— А мы, Поль, — сказал Какуро, — окончательно дискредитировали Англию.

Поль вежливо улыбнулся.

— Вот и хорошо, — произнес он. — Вам звонила ваша дочь. И через пять минут позвонит снова.

Он протянул Какуро мобильник.

— Спасибо, — поблагодарил его месье Одзу и встал. — К сожалению, мне нужно идти, милые дамы.

Он поклонился.

— До свидания, — отозвались мы в один голос как хор благородных девиц.

— Ну вот, — сказала Мануэла, когда он ушел, — одно доброе дело сделано.

— Какое же? — не поняла я.

— Все мадленки съедены.

Мы рассмеялись.

Мануэла посмотрела на меня задумчиво, а потом улыбнулась и сказала:

— Правда, невероятно?

Конечно, правда.

У Рене теперь два друга, и она уже не так дичится.

Но в душе Рене, у которой теперь два друга, зашевелился смутный страх.

Мануэла попрощалась и ушла. Палома без церемоний устроилась в кошачьем кресле перед телевизором, подняла на меня свои большие серьезные глаза и спросила:

— Как вы думаете, в жизни есть смысл?

7

В синих тонах

Приемщица в чистке, когда я пришла туда в первый раз и принесла платье, была прямо-таки оскорблена.

— Такие пятна на таком дорогом платье, — процедила она, выдавая мне синего цвета квитанцию.

А сегодня утром я протянула синюю квитанцию уже другой приемщице. Помоложе и сонной-пресонной. Она долго передвигала туда и обратно вешалки, искала, смотрела и наконец дала мне чудное вишневое платье, запакован в пластиковый мешок.

— Спасибо, — поблагодарила я и забрала у мешок после секундного колебания.

Теперь к списку совершенных мной преступлений можно прибавить еще одно — похищение чужого платья, взятого вместо другого, тоже мне не принадлежавшего и похищенного у покойницы. А самое постыдное то, сколь недолгой была заминка. И если бы еще я колебалась из-за угрызений совести, связанных с уважением к частной собственности, у меня оставалась бы надежда выпросить прощение у святого Петра, но секунда понадобилась мне просто на то, чтобы сообразить, как выгоден обмен.

Ровно в час пришла Мануэла и поставила на стол свой глутоф.

— Думала, приду пораньше, — сказала она, — но мадам де Брольи смотрела за мной во все.

То есть «во все глаза», но Мануэле казалось, что понятно и так.

Глутоф выглядел потрясающе — на облаке тонкой темно-синей бумаги возлежал румяный кекс в окружении фантастически тонких лепестков хвороста, таких тонких, что того и гляди рассыплются, и пухлых, смуглых миндальных печений. Рот у меня при одном только взгляде на эту красоту наполнился слюной.

— Большое спасибо, Мануэла, — сказала я. — Но куда столько — на двоих!

— А вы начните прямо сейчас, — посоветовала она.

— Большое, большое вам спасибо, — повторила я. — Мне страшно подумать, сколько я отняла у вас времени.

— Ну-ну-ну, не переживайте, я замесила двойную порцию, так что Фернандо вам очень благодарен.

Дневник всемирного движения

Запись № 7

Этот сломанный стебель ради вас полюблю.

Уж не превращаюсь ли я в созерцательницу чистой красоты? С явным уклоном в дзен-буддизм. И чуточку в Ронсара.

Сейчас объясню. На этот раз движение было совершенно особенным, потому что не телесным. Одним словом, сегодня утром за завтраком я увидела движение. The движение. Высшую степень движения. Вчера (это был понедельник) мадам Гремон, наша приходящая прислуга, принесла маме букет роз. Она ездила на воскресенье к сестре в Сюрен, где у той маленький садик, и привезла оттуда первые в это лето розы — чайные, чудесного кремового цвета, какими бывают примулы. Мадам Гремон сказала, что называются они «The pilgrim» — «Пилигрим». Мне понравилось. Куда возвышенней, поэтичнее и, уж во всяком случае, не так манерно, как «Мадам Фигаро» или «Любовь Пруста» (честное слово, не выдумываю). В том, что мадам Гремон дарит маме цветы, нет ничего удивительного. Типичные отношения прислуги и прогрессивной буржуазной дамы, потуги на патриархальность в розовых тонах (угощение чашечкой кофе, выплата денег без опозданий, ни единого выговора, сбагривание ношеной одежды и поломанной мебели, расспросы о детях, а в ответ букеты цветов и вязанные крючком светло- и темно-коричневые покрывала). Но таких роз, как эти, я еще не видала!

В общем, я сидела за столом, завтракала и смотрела на букет, который стоял на кухонном столе. Смотрела и ни о чем не думала. И может, именно благодаря этому увидела то самое движение. Будь я занята какой-то мыслью, будь в кухне не так тихо, будь я там не одна, я была бы более рассеянна. Но я была одна, совершенно спокойна и ничем не занята. И потому могла вобрать это движение в себя.

Сначала послышался легчайший шорох: воздух чуть завибрировал, до меня донеслось едва уловимое «шшшш», и на поверхность стола упал отломившийся розовый бутон. В тот миг, когда он коснулся ее, послышалось «пф», почти на уровне ультразвука, доступного слуху разве что летучей мыши или человеческому, если вокруг тихо-тихо. Я застыла с ложкой в руке, завороженная. Это было великолепно. Но что, что именно? Я сама себя не понимала: ну, розовый бутон на надломленном стебле, он оторвался и упал на кухонный стол. И что тут такого?

Я подошла поближе — вот он, упавший бутон, лежит неподвижно, — и поняла, в чем дело. То, что меня потрясло, связано не с пространством, а с временем. Конечно, розовый бутон, изящно упавший на стол, — это всегда красиво. Так и просится на картину — рисуй не хочу. Но это не имеет отношения к моему the движению. Хотя движение как будто бы всегда пространственно.

Глядя, как падал бутон, я в тысячную долю секунды интуитивно постигла суть прекрасного. Да, мне, малявке двенадцати с половиной лет, неслыханно повезло. В это утро все совпало: ничем не занятая голова, покой в доме, красивые розы, упавший бутон. Вот почему я вспомнила Ронсара — я поняла это не сразу. Да потому, что тут, как и у него, речь идет о времени и о розах. Потому что прекрасно то, что мы застали на излете. Тот эфемерный облик, в котором предстает предмет в тот миг, когда одновременно видишь и красоту, и смерть его.

Так неужели, подумала я, вот так и надо жить? Всегда балансируя на грани красоты и смерти, движения и замирания?

Может, жить значит подхватывать на лету умирающие мгновения?