Братская ГЭС - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 4

4

МОНОЛОГ БРАТСКОЙ ГЭС

Пирамида,          я дочь России, непонятной тебе земли. Ее с детства плетьми крестили, на клочки разрывали,                      жгли. Ее душу топтали, топтали, нанося за ударом удар, печенеги,           варяги,                   татары и свои -          пострашнее татар. И лоснились у воронов перья, над костьми вырастало былье, и сложилось на свете поверье о великом терпенье ее. Прославлено терпение России. Оно до героизма доросло. Ее, как глину, на крови месили, ну, а она терпела, да и все. И бурлаку, с плечом, протертым лямкой, и пахарю, упавшему в степи, она шептала с материнской лаской извечное: «Терпи, сынок, терпи...» Могу понять, как столько лет Россия терпела голода и холода, и войн жестоких муки нелюдские, и тяжесть непосильного труда, и дармоедов, лживых до предела, и разное обманное вранье, но не могу осмыслить: как терпела она само терпение свое?! Есть немощное, жалкое терпенье. В нем полная забитость естества, в нем рабская покорность, отупенье... России суть совсем не такова. Ее терпенье - мужество пророка, который умудренно терпелив. Она терпела все...                    Но лишь до срока, как мина.           А потом                   случался                            взрыв!

     П р е р в а л а   п и р а м и д а:

                              Я против всяких взрывов...                   Навиделась я! Колют,        рубят,               а много ли проку? Только кровь проливается зря!

Б р а т с к а я   Г ЭС   п р о д о л ж а е т:

Зря?      Зову я на память прошлое, про себя повторяя вновь строки вещие:               "...Дело прочно, когда под ним струится кровь».И над кранами,                эстакадами, пирамида,           к тебе сквозь мошку поднимаю ковшом экскаватора в кабаках и боярах Москву. Погляди-ка:             в ковше над зубьями золотые         торчат купола. Что случилось там?                    Что насупленно раззвонились колокола?

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Как во стольной Москве белокаменной вор по улице бежит с булкой маковой. Не страшит его сегодня самосуд. Не до булок...                Стеньку Разина везут! Царь бутылочку мальвазии выдаивает, перед зеркалом свейским                         прыщ выдавливает, примеряет новый перстень-изумруд - и на площадь...                 Стеньку Разина везут! Как за бочкой бокастой                       бочоночек, за боярыней катит боярчоночек. Леденец зубенки весело грызут. Нынче праздник!                 Стеньку Разина везут! Прет купец,             треща с гороха. Мчатся вскачь два скомороха. Семенит ярыжка-плут... Стеньку Разина везут!! В струпьях все,                 едва живые старцы с вервием на вые, что-то шамкая,                ползут... Стеньку Разина везут! И срамные девки тоже, под хмельком вскочив с рогожи, огурцом намазав рожи, шпарят рысью -                в ляжках зуд... Стеньку Разина везут! И под визг стрелецких жен, под плевки со всех сторон на расхристанной телеге плыл      в рубахе белой                     он.Он молчал,            не утирался, весь оплеванный толпой, только горько усмехался, усмехался над собой: «Стенька, Стенька,                  ты как ветка, потерявшая листву. Как в Москву хотел ты въехать! Вот и въехал ты в Москву... Ладно,        плюйте,                плюйте,                      плюйте - все же радость задарма. Вы всегда плюете,                   люди, в тех,        кто хочет вам добра. А добра мне так хотелось на персидских берегах и тогда,          когда летелось вдоль по Волге на стругах! Что я ведал?                Чьи-то очи,саблю,        парус              да седло... Я был в грамоте не очень... Может, это подвело? Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы, приговаривал,               ретив: «Супротив народа вздумал! Будешь знать, как супротив!» Я держался,             глаз не прятал. Кровью харкал я в ответ:«Супротив боярства -                      правда.Супротив народа -                   нет.От себя не отрекаюсь,выбрав сам себе удел.Перед вами,             люди, каюсь,но не в том,              что дьяк хотел.Голова моя повинна.Вижу,      сам себя казня:я был против -                половинно,надо было -             до конца.Нет,     не тем я, люди, грешен,что бояр на башнях вешал.Грешен я в глазах моихтем, что мало вешал их.Грешен тем,             что в мире злобствабыл я добрый остолоп.Грешен тем,             что, враг холопства,сам я малость был холоп.Грешен тем,             что драться думалза хорошего царя.Нет царей хороших,                    дурень...Стенька,         гибнешь ты зазря!»Над Москвой колокола гудут.К месту Лобному                Стеньку ведут.Перед Стенькой,                 на ветру полоща,бьется кожаный передник палача,а в руках у палача                    над толпойголубой топор,               как Волга, голубой.И плывут, серебрясь,                     по топоруструги,        струги,                будто чайки поутру...И сквозь рыла,               ряшки,                      харицеловальников,               менял,словно блики среди хмари,Стенька        ЛИЦА             увидал.Были в ЛИЦАХ даль и высь,а в глазах,            угрюмо-вольных,словно в малых тайных Волгах,струги Стенькины неслись.Стоит все терпеть бесслезно,быть на дыбе,              колесе,если рано или позднопрорастают           ЛИЦА                грозноу безликих на лице...И спокойно           (не зазря он, видно, жил)Стенька голову на плаху положил,подбородок в край изрубленный упери затылком приказал:                     «Давай, топор...»Покатилась голова,                    в крови горя,прохрипела голова:                   «Не зазря...»И уже по топору не струги - струйки,         струйки...Что, народ, стоишь, не празднуя?Шапки в небо - и пляши!Но застыла площадь Красная,чуть колыша бердыши.Стихли даже скоморохи.Среди мертвой тишиныперескакивали блохис армяков          на шушуны.Площадь что-то поняла,площадь шапки сняла,и ударили три разаклокоча,         колокола.А от крови и чуба тяжела,голова еще ворочалась,                       жила.С места Лобного подмоклоготуда,      где голытьба,взгляды        письмами подметнымишвыряла голова...Суетясь,         дрожащий попик подлетел,веки Стенькины закрыть он хотел.Но, напружившись,                  по-зверьи страшны,оттолкнули его руку зрачки.На царе        от этих чертовых глаззябко      шапка Мономаха затряслась,и, жестоко,            не скрывая торжества,над царем          захохотала                     голова!..