Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович - Страница 29

Но уже налетели, закрыли со всех сторон сераскера храбрецы-бешлии, уцелевшие спахии гвардии, телохранители в светлых доспехах. Выросла, словно из-под земли, стена гвардейцев-мунтян, подоспевших на помощь своему господарю. И, отбивая еще занятые боем, не успевшие развернуться навстречу заслоны куртянских чет, закрывая собой начальников от пуль и стрел, последние верные воины вихрем увлекли с собой и Гадымба, и не отстававшего от него Раду. На всем скаку отбиваясь от куртян Штефана, отряд помчался по старой дороге к белевшей вдалеке речке Симле, за которой мунтянское войско, снявшись с лагеря, тоже начало отходить к Дунаю.

Было мгновение, когда над Гадымбом, казалось, навис неотвратимый плен. Это на его дороге выросла получета капитана Федора, крещеного ногайского татарина, прозванного на его родине Хан-Темиром. Получета знаменитого воина с гиканьем врезалась в передовые порядки бешлиев, столкнув десятки турок в болото; сзади в пробивавшийся на волю отряд, выросший между тем в добрый полк османов, врубился разгоряченный погоней воевода Штефан. Однако в порыве отчаяния телохранители Сулеймана и Раду вырвались в первые ряды и открыли-таки брешь, уводя своих господ от неволи. Сулейман-паша и князь мунтян, сломя голову, поскакали дальше, оставив гибнущую турецкую армию на волю немилостивой судьбы. Вскоре поредевшему отряду беглецов, подгоняемых страхом, удалось оторваться от преследователей.

Штефан осадил коня и, спешившись, опустился на колени в окровавленный снег, истово крестясь. Бояре, куртяне и войники последовали его примеру.

16

Когда минуло время с первого пушечного выстрела, назначенное воеводой, Войку бережно закрыл золотой крышкой циферблат княжеских часов и махнул рукой. Забили бубны и барабаны, понеслись протяжные, словно зов оленей, могучие звуки бучумов. Двое из белгородцев, кэушел Гарштя и витязь Чега, вынули из чересседельных сум волынки. И через лес и поле, сквозь туман понеслись не простые сигналы боевых труб, а настоящая музыка. Суровая и грозная войницкая хора, зовущая на сечу.

Войку подошел к отшельнику.

— Ступай, отче, к Косте, — крикнул Чербул на ухо старцу. — Пора отвезти мунтянина к государю. — Войку для ясности махнул рукой в сторону тропы, по которой они сюда пришли. — Да смотри, чтоб к самому.

— А вы без меня как? — выставил седую бороду монах.

— За нас помолишься, — ответил Чербул. — Будем живы — найдем тропу.

Старик вздохнул. Потом обнял юношу и, подойдя к каждому воину, перекрестил его.

Но бойцы словно и не видели седого проводника. Будто оцепенев, они отбивали ритм атаки на бубнах, рвали воздух стонами бучумов, рогов и труб, осатанело раздували мехи волынок. Только руки двигались, только грудь вздымалась и зло блестели из-под кушм глаза. Войники засадного отряда начали свой бой.

Войку прошел вперед, пытаясь услышать что-то в этом грохоте. Но только гулкие звуки канонады доносились до него сквозь шум, поднятый его лесными лэутарами. Что делалось там, в тумане? Сколько надо будет еще ждать?

Судьба, однако, недолго томила храброго сына пана Тудора Боура.

Словно нарочно, чтобы парень очнулся, первая стрела ударила в кору старого бука, к которому он прислонился, в одном вершке от его лица. Стая других стрел и пуль пронеслась над головами крошечного отряда, сбивая с деревьев сухие сучья. И почти сразу впереди послышалось яростное «Алла» — это бросились на его музыку бешлии Юнис-бека. Свирепые крики сменились воплями отчаяния, когда турки начали тонуть в раскисшей топи, потом, заглушая их, раздался новый боевой клич — на помощь увязшим спешили другие османы. И так — несколько раз, волна за волной. Юный Чербул со странным чувством слушал эти звуки; там, в тумане, в болотной зловонной жиже гибли враги его земли. Но умирали они не от его сабли, смерть им несла государева военная хитрость. А сам он, неуязвимый, спокойно слушал их хриплые стоны из-за надежной стены тумана. Правда, то была не его выдумка. Правда, он выполнял приказ. Но вот он спрятался за плотной мглою и губит турок не в честной рубке, а обманом, в топкой западне. Отец, возможно, не стал бы его за это порицать. Но что сказал бы учитель, Зодчий, узнав, как начал свой первый большой бой его питомец и друг?

Глухой стон совсем рядом развеял эти думы. Войку увидел, как руки Гаршти выпустили волынку, он успел подхватить под руки десятника и оттащить его за дерево, но глаза витязя уже остекленели. Еще один воин Чербула уронил бучум, еще один стал падать, хватая рукою воздух. Невдалеке темнел лес, но приказ был ясен: с указанного отшельником места живыми не уходить. Да Войку и не увел бы воинов ни на шаг. Они вросли тяжелыми сапогами и опинками в землю, как по ту сторону моста — секеи, и продолжали играть. Его люди вели свой бой, такой же честный и жертвенный, как юреш княжьих полков, как сеча, кипевшая на мосту. И никто не смог бы сдвинуть с места их, встречавших вражьи стрелы и пули почти голой грудью и падавших один за другим, ибо стрелки османов, видимо, нащупали в конце концов засадный отряд молдаван.

Войку вынул саблю, и выйдя вперед, стал ждать.

Молодой витязь не мог увидеть, как бесстрашные бешлии Сараф-аги-бека отряд за отрядом валились в болото, как новые сотни аскеров, ослепшие в тумане, погружались вслед за ними, топя еще державшихся на поверхности товарищей. За бешлиями последовали спахии, за спахиями — янычары, азапы и все аскеры войска, охваченного уже паникой, бегущего куда глаза глядят. Турки и их кони барахтались в ненасытной трясине, все больше превращавшиеся в кричащее месиво тел; чем больше их падало в топь, тем тверже становилось болото. Настал час, когда по нему можно было уже пройти, как посуху. И даже проехать верхом по ревущему и хрипящему, дотверда начиненному живыми и мертвыми телами болоту.

Тогда из тумана перед Чербулом выскочили вопящие, задыхающиеся люди-призраки, так облепленные кровавой грязью, что ни Гадымб, ни Штефан не смогли уже определить, к какому войску они принадлежат. Бросившие копья, пищали и луки, не вынувшие даже сабель орды ринулись к тому месту, где стоял юноша. Напрасно он колол, рубил, резал; обезумевшие толпы слепо сбили с ног его и двух-трех воинов засады, еще не сраженных вражьей стрелой, и, пройдя по ним, покатились в лес и дальше — на Симлу-речку, на сожженный Васлуй, на Сирет и Дунай.

Чудом не растоптанный Чербул, шатаясь, поднялся на ноги, вытащил из чьего-то трупа свою саблю. Товарищи белгородца, земляне и витязи, были мертвы, как и валявшиеся вокруг турецкие аскеры. Войку остался жив. Медленно приходя в себя, юноша побрел вдоль страшного болота, заглядывая в остекленелые глаза мертвецов, обходя вяло шевелящие клубки схватившихся друг за друга умирающих. Войку выполнил приказ и мог идти туда, где слышался еще шум затихающего сражения — разрозненных схваток, скоротечных расправ.

Туман, рассеявшийся по всей долине, здесь еще стоял. Совсем неподалеку Войку увидел вокруг нечто движущееся. Постепенно он разглядел черное, бесформенное от налипшей грязи человеческое тело. Человек полз по другим телам, упорно продвигаясь к берегу, где стоял белгородец. Временами он останавливался, голова падала на почерневшие руки, потом несчастный продолжал ползти. У самого края трясины он еще раз поднял голову, и тут заметил Чербула. Хриплый стон сорвался с губ страдальца, и он начал медленно погружаться в трясину. Руки тонущего судорожно пытались ухватиться за брошенное оружие, платье, за коченеющие тела, но соскальзывали со всего, что было в их досягаемости.

Войку всмотрелся в черную маску, надетую топью на ее жертву, и увидел глаза утопающего — все, что еще оставалось человеческого в этом обреченном существе. Человеческие молящие глаза. Он подобрал копье и, взяв его за наконечник, протянул древко незнакомцу.

— Хватайся! — сказал юноша, упираясь в снег широко расставленными ногами, чтобы не упасть самому.

Черный призрак из болота слегка покачал головой. Он уже не боролся.