Балаустион - Конарев Сергей - Страница 24

– С тех пор Агид последовательно гнул проримскую линию. Что еще хуже, его в этом поддержала часть лакедемонской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы смирить дорийскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулит много различных благ, например…

– Подробности можешь опустить, – быстро вставила Эльпиника. – Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.

– Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому – тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Так вокруг Агиса образовалась немногочисленная проримская партия из высокопоставленных магистратов. Противовесом ей был царь Павсаний, который и после падения Митридата продолжал – да и сейчас продолжает! – оставаться непримиримым противником римлян. Не стоит и упоминать, что большинство граждан-гоплитов стояло за Эврипонтидов.

– И вот прошло более двадцати лет, и все это время царь-Эврипонтид оставался верен себе и спартанской доблести, выступая против засилья римлян, прочно обосновавшихся на земле Эллады, наводнившем ее «гостями» и «наблюдателями». Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агиса и его приспешников, направленные на приобретение милости Республики. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты – Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.

На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы – несколько десятков человек. Прибыли и македоняне, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агис и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в роскошном особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.

Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выполненных в коринфском стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии известным скульптором Канахом из Сикиона. Расписанная красками фигура богини была украшена праздничными миртовыми и оливковыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие керамические вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.

В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов, приехавших на Игры, военных командиров-стратегов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консуляром Эмилием Лепидом. Квириты, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов – по убыванию чинов – и дальний конец, «хвост» стола, сплошь занимали военные.

Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.

– Ну, что там видно, командир? – нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.

Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.

– Римляне стоят с афинянами и аргосцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.

Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:

– Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!

– Ему б нашей каши лаконской отведать! – затрясся от смеха Лих.

– Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! – деланно ужаснулся Леонтиск.

– Га-га-га! – заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.

– Тихо ты, Энет, не трясись! – прикрикнул Пирр. – О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агис тут же, и эфоры. Хо, и Эвдамид, ирен! Его допустили на пир! А меня – нет! Проклятье!

– Он ведь уже воин, – возразил эномотарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, – ему почти девятнадцать. А тебе только пятнадцать…

– Заткнись, Лих! – голос Пирра оцарапал слух. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.

– Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкидам, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агис не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!

– И что Алкидам? – поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки – больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. – Бледный, отводит глаза в сторону?

– Нет, старый кобель! Улыбается, всех приветствует, ба! даже хохочет! Ну, наглец!

– Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! – блеснул ученым словцом Ион.

Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успел, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:

– Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агис и остальные возлегают с римлянами… Да что же это?

– Что такое? Что там? – наперебой загомонили отроки, с тревогой глядя на изменившегося в лице эномотарха. Похоже, в пиршественном зале происходило нечто из ряда вон выходящее.

– Тихо, заткнуться всем! – яростно прорычал Эврипонтид, прислушиваясь. Мгновенно наступила полная тишина. – Что говорит этот македошка? Ах ты, червяк!..

Пирр спрыгнул с плеч Энета так неожиданно, что тот едва не свалился. Царевич рванулся было ко входу в особняк, потом остановился, бурно дыша и сжав руки в кулаки. Глухо бросил:

– Оставайтесь на месте! – и ушел к парадным дверям. Там у него произошел короткий, сопровождавшийся энергичными жестами разговор со стражей и подоспевшим стариком-управляющим, после чего его с видимой неохотой пропустили внутрь.

Мальчишки, оставшиеся на месте, тревожно переглянулись.

– Что там могло случиться? – кривя губы, протянул Лих.

– А пес его знает, – проговорил здоровяк Энет. – Царя Павсания, по-моему, задели…

– Эномотарх что-то сказал про македошек… – вставил Леонтиск.

– С чего бы яриться им? – пожал узкими плечами Ион. – Не наше дело, конечно, обсуждать старших, но ведь сейчас у нас вроде как дружба с римлянами. Говорят, царя Агиса даже приглашали поехать в Рим и выступить в сенате. Командир рассказывал.