Западноевропейская поэзия XХ века. Антология - Коллектив авторов - Страница 70

70

ГЕОРГОС СЕФЕРИС

Георгос Сеферис(наст. фамилия — Сефериадис; 1900–1971). — Родился в Измире. В 1914 г. переехал в Афины. Получил юридическое образование. С 1926 г. начинается его дипломатическая карьера, закончившаяся в 1962 г. В 1963 г. удостоен Нобелевской премии. Автор поэтических книг «Поворот» (1931), «Водоем» (1932), «Роман» (1935), «Судовой журнал I» (1940), «Судовой журнал II» (1944), «Дрозд» (1947), «Судовой журнал III» (1955).

Лирика первых поэтических книг Сефериса передает ощущение тупика, в который завело Грецию поражение в греко-турецкой войне 1919–1922 гг., горькие раздумья над трагической эволюцией многовековой греческой истории. Обратившись к структуре верлибра, Сеферис явился одним из первопроходцев «новой поэтической традиции» в Греции.

В годы второй мировой войны поэзия Сефериса сближается с поэзией Сопротивления, проникается гражданским, патриотическим чувством. Опыт атифашистской войны сказывается и позднее, в создании «Судового журнала III» (1955), написанного под впечатлением борьбы кипрского народа за свою независимость, и в антидиктаторской позиции, которую поэт занял после военного переворота 1967 г. Стихотворения «Рассказ» и «По шипам колючего дрока…» переведены впервые.

АРГОНАВТЫ

Перевод Л. Лихачевой

И душа, если она хочет познать себя, в душу другую должна заглянуть — чтобы там увидеть, как в зеркале, чужестранца или врага. Спутники мои были славные парни, не жаловались на усталость, жажду и стужу. Были похожи они на деревья и волны, что встречают ветер и дождь, встречают солнце и ночь, не меняясь в окружающем их измененье. Славные парни! Целыми днями трудились они на веслах, не поднимая глаз, ритмично дыша, и краснела от напряженья покорная кожа. Иногда они пели, не поднимая глаз. А между тем мы плыли на запад мимо пустынного острова, поросшего дикой смоковницей, того, что за мысом, где яростно лают громадные псы. Душа, если она хочет познать себя, — говорили они, — в душу другую должна заглянуть, — говорили они, — и веслами били по закатному золоту моря. Миновали мы множество мысов, множество островов, видели море, что сливается с морем другим, тюленей и чаек, слышали, как рыдают матери над убитыми сыновьями, проклиная Александра Великого и славу, загубленную в глубинах Азии. Мы якорь бросали у берегов, полных ночных ароматов и пения птиц, берегов, где струится вода, от которой на руках остается память о счастье. И не было странствиям нашим конца. Души друзей моих слились с уключинами и веслами, с неумолимым ликом, высеченным на носу корабля, с кругом руля, солеными брызгами. Один за другим покидали меня мои спутники, не поднимая, глаз. Веслами отмечены на берегу места, где они спят. Никто их не помнит. Справедливость.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Перевод Л. Лихачевой

День стоял сумрачный. Никто ничего не решал. Дул ветерок. «Это не грегос, это — сирокко», — кто-то промолвил. Торчали воткнутые в склоны тонкие кипарисы, за ними серое море с озерами света там, вдали. Брызнул дождь, и солдаты взяли ружья на караул. «Это не грегос, это — сирокко», — единственное решение, которое можно было услышать. Но все мы знали — на новой заре у нас ничего не останется, ничего — ни женщины, пьющей сон рядом с нами, ни воспоминанья о том, что когда-то мы были мужчинами, — ничего не останется на новой заре. «Этот ветер напоминает весну, — глядя вдаль, сказала подруга, шагавшая рядом, — весну, которая вдруг средь зимы налетела на берег залива так неожиданно. Помнишь? Столько лет пронеслось. Как-то теперь умирать доведется?» Марш похоронный блуждал под мелким дождем. Как умирает мужчина? Странно, никто не думал об этом. А если думал, то вспоминал давние, давние времена, крестоносцев походы или битву при Саламине. Но смерть, вот та, что приходит сейчас? Как умирает мужчина? Своя достается каждому смерть, своя собственная и ничья другая. И эта игра есть жизнь. Свет угасал над сумрачным днем. Никто ничего не решил. На новой заре у нас ничего не останется, все будет предано — даже наши руки. И жены наши в чужие дома будут воду носить из горных ключей, и дети наши погибнут в каменоломнях. Подруга моя, шагая рядом, напевала обрывки песни: «Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя…» [90] Кто-то вспомнил о старцах-учителях, оставивших нас. Мимо прошла пара, беседуя: «Надоели они, эти сумерки. Пойдем-ка домой. Пойдем-ка домой и зажжем свет».

РАССКАЗ

Перевод Э. Ананиашвили

Заливаясь слезами, идет по улице человек. О чем он плачет? Никому не известно! Иные думают — об утраченной любви, Об угасших страстях, что владеют нами С такою силой в летнюю пору, На пляже, под музыку граммофонов. У других — житейские заботы, Незавершенные дела, недописанные бумаги, Дети — как они быстро растут! И женщины — как они трудно старятся! А у него глаза — как пылающие маки, Два мака с зеленого весеннего поля, А под веками — два маленьких родничка. Он бродит и бродит, он никогда не спит, Он шагает по мостовой, по лицу земли, Покрытому узором из маленьких квадратов: Живая машина, беспредельное страданье — О, в конце концов оно теряет значенье И со временем становится неважным… Люди слышали: он разговаривал на ходу Сам с собой, ни к кому не обращаясь, О зеркалах, расколотых давным-давно, О лицах, разбившихся в глубине зеркал, Об осколках, которых уже не склеить. Другие слышали, как он горевал о снах, Об ужасных видениях на пороге сна, О лицах, полных невыразимой нежности… Мы привыкли к нему. Он спокоен и корректен. Он только ходит и плачет, не переставая, Как плакучие ивы на берегу ручья, Что уносятся вдаль, мелькнув за окном вагона, Хмурым утром, в тоскливый час пробужденья. Мы привыкли к нему — он ничего не значит, Как все, что пригляделось и вошло в привычку. И я рассказываю о нем лишь потому, Что не знаю ничего, ничего на свете, Непривычного для вас. Мое почтенье!