Совсем другие истории - Гордимер Надин - Страница 33

И вот земля уже у тебя под ногами, и ты приземляешься отработанным кувырком, смягчающим встречу с ней. В считаные секунды опьянение развеивается. Замедляется стремительный ток крови. Мир перестает плясать перед глазами. Лишь в сердце теплится усталая гордость, пока не вернешься к командиру, товарищам и тебя вновь не затянет суматоха передислокации.

На сей раз все это случится над Ноф Харишем.

Старшее поколение будет тыкать в небо своими корявыми пальцами, сдвигая кепки на затылок и пытаясь различить Гидеона среди десятков усеявших небо черных точек. Дети станут носиться по полям, ожидая приземления своего героя. Мама покажется в дверях из столовой, глядя в небеса, что-то тихо приговаривая. Шимшон выйдет из-за стола, может быть, даже вытащит стул на крыльцо и будет созерцать все представление с чувством законной гордости.

А потом кибуц будет праздновать воссоединение. В столовой выставят запотевшие кувшины с пенистым лимонадом, будут горы яблок, и старухи напекут маленьких кексов с глазурованными поздравлениями.

К половине седьмого солнце уже пресытилось цветовыми экспериментами и беспощадно сияло над восточными горами. Жестяные крыши бараков отражали его слепящий свет. Их стены начали излучать густой тяжелый жар. На главной дороге, проходившей неподалеку от лагеря, уже выстроилась длинная вереница автобусов и грузовиков: жители окрестных деревень ехали в город, чтобы полюбоваться парадом. Их белые рубашки сверкали даже сквозь густые облака пыли; ветер доносил обрывки праздничных песен.

Десантники прошли утреннюю проверку. Приказы командира по личному составу были зачитаны и вывешены на досках для объявлений. В столовой устроили праздничный завтрак: яйца вкрутую на листьях салата, окруженные оливками. Гидеон откинул спадавшие на лоб темные волосы и негромко запел. Остальные подхватили. То тут, то там кто-то перевирал слова, так что они становились смешными или непристойными. Вскоре еврейские песни уступили место гортанным и тоскливым арабским. Полковой командир, красивый светловолосый офицер, о чьих подвигах рассказывали по ночам у костра, встал и велел закругляться. Десантники прекратили петь, поспешно прикончили мерзкий кофе и двинулись в сторону взлетно-посадочной полосы. Там была еще одна проверка; командир сказал несколько теплых слов своим солдатам, назвал их солью земли и велел грузиться в самолет.

Командующие эскадрильей стояли у люков и проверяли каждый пояс, каждый парашют. Сам командир прохаживался среди солдат, похлопывая по плечу, шутя, ободряя, предостерегая, словно они отправлялись на поле боя, чтобы лицом к лицу встретиться с реальной опасностью. Когда дошла очередь до него, Гидеон ответил беглой улыбкой. Он был худ, почти тощ, но успел сильно загореть. Легендарный острый глаз командира разглядел бьющуюся у него на шее голубую жилку.

И вот в затененный ангар ворвалась жара, безжалостно сокрушив последний оплот прохлады, заливая все вокруг обжигающим металлическим блеском. Дали отмашку. Глухо взревели двигатели. Со взлетной полосы поднялись птицы. Самолеты вздрогнули и, медленно собираясь с силами для взлета, тяжело двинулись вперед.

Я должен пойти туда, чтобы пожать ему руку.

Приняв такое решение, Шейнбаум закрыл блокнот. Несколько месяцев армейской муштры, несомненно, закалили мальчика. Трудно поверить, но, кажется, он и правда начинает взрослеть. Ему еще придется научиться иметь дело с женщинами. Придется раз и навсегда освободиться от застенчивости и сентиментальности: эти качества нужно оставить женщинам, а в себе развивать твердость и мужество. Он уже далеко продвинулся в шахматах. Скоро станет достойным соперником старику-отцу. Может, уже не сегодня-завтра побьет меня. Хотя куда ему. Пусть сначала устроится. И главное, не женится на первой же девушке, которая на это согласится. Нужно попробовать двух-трех, а уже потом жениться. Несколько лет, и у меня уже будут внуки. Много внуков. У детей Гидеона будет два отца: пусть он заботится об их пропитании, а я позабочусь об идеях. Уже второе поколение растет в стороне от наших достижений — вот почему они топчутся на месте, словно овцы, и никогда не знают, куда идти. А все из-за диалектики. Третье поколение должно стать примером идейного синтеза, это будет отличный идеологический продукт: они унаследуют спонтанность своих отцов и сильный дух дедов. Две ветви рода принесут славный плод. Эту фразу неплохо бы записать, она может пригодиться на днях. Я не могу без грусти смотреть на Гидеона и его сверстников: от них так и несет каким-то пустым мелким отчаянием, нигилизмом, циничной иронией. Они не знают, что такое любить всем сердцем. У них нет ни подлинной любви, ни ненависти. Я не против отчаяния как такового. Отчаяние — вечный спутник веры, но то настоящее отчаяние, мужественное и страстное, а не эта их сентиментальная слюнявая меланхолия. Сиди прямо, Гидеон, прекрати чесаться и грызть ногти. Я тебе прочитаю отличный пассаж из Бреннера. Ну ладно, прекрати плакать. Я не буду тебе читать. Беги на улицу и расти диким бедуином, если тебе так хочется. Но если ты не удосужишься прочитать Бреннера, то никогда не поймешь, что такое вера и отчаяние. Тут нет никаких сопливых стихов про попавших в капкан шакалов и осенние цветы. У Бреннера все так и пылает. Любовь и ненависть, ненависть и любовь. Может, вам так и не суждено увидеть свет и тьму лицом к лицу, но ваши дети сделают это за вас. Две ветви рода принесут славный плод. Мы не позволим, чтобы третье поколение развращали своими сентиментальными стишками поэтессы-декадентки. Ага, вот и самолеты. Поставим Бреннера обратно на полку.

Я хочу гордиться тобой, Гидеон Шейнбаум.

Шейнбаум быстро пересек лужайку и вышел на дорожку, которая вела к вспаханному полю в юго-западном углу кибуца, выбранному для приземления парашютистов. Время от времени он останавливался у клумбы, чтобы выдернуть зловредный сорняк, украдкой пробравшийся в цветущие заросли. Его небольшие серые глаза всегда безошибочно распознавали сорняки. В силу возраста он уже несколько лет как перестал работать в саду, но до конца своих дней не перестанет придирчиво осматривать цветочные клумбы на предмет незваных гостей. В такие моменты он думал о том мальчишке, на сорок лет моложе его, который принял пост садовника и еще занимался акварелью. Он унаследовал прекрасные ухоженные сады, а теперь они дичали у всех на глазах.

Дорогу ему перебежала шумная ватага детей, увлеченно споривших о видах и системах самолетов, круживших сейчас над долиной. Спорили они на бегу, так что слышно было только взволнованные крики и учащенное дыхание. Шимшон поймал одного за шиворот, не без труда заставил остановиться и подтащил к себе. Наклонившись к ребенку, так что его нос почти уперся тому в лицо, он прорычал:

— Я тебя знаю. Ты Заки.

— Отстань от меня, — потребовало чадо.

— Почему вы так орете? — наставительно произнес Шейнбаум. — У вас что, одни самолеты в голове? Разве можно бегать по клумбам, когда тут ясно сказано: «По газонам не ходить»? Думаешь, ты можешь делать все, что захочешь? Вам закон не писан? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. И изволь отвечать вежливо и…

Однако Заки благоразумно воспользовался нескончаемым потоком слов, чтобы вывернуться из захвата. Он кинулся к кустам, но не смог отказать себе в удовольствии остановиться на мгновение, чтобы скорчить рожу и показать Шейнбауму язык.

Шимшон скривил губы. Он задумался было о старости, но тут же выбросил эти мысли из головы и сказал себе: «Ну-ну. Мы еще посмотрим. Заки, то бишь Азария. Простой подсчет… ага, ему, должно быть, не меньше одиннадцати, а может быть, и все двенадцать. Хулиган. Дикий звереныш».

Тем временем молодежь оккупировала наблюдательную площадку на крыше водонапорной башни, откуда была видна вся долина от края и до края. Эта сцена напомнила Шейнбауму одну русскую картину. На какой-то момент он почувствовал искушение взобраться наверх и присоединиться к ребятам, чтобы с комфортом насладиться зрелищем с такой выгодной точки. Но его остановила мысль о бесконечных рукопожатиях, которыми придется обменяться с присутствующими; он прошел мимо и направился к краю поля. Там он и встал, устойчиво расставив ноги и скрестив руки на груди. Его густые белые волосы волной ниспадали на лоб. Вытянув шею, он проводил два тяжелых транспортных самолета пристальным взглядом. Сеть морщин, покрывавших лицо, придавала ему смешанное выражение гордости и глубокомыслия с оттенком сдержанной иронии. Своими густыми бровями он походил на святого с русской иконы. Самолеты тем временем уже завершили круг, и первый из них снова приближался к полю.