Потерявшая имя - Малышева Анна Витальевна - Страница 54

Евгений не поддержал темы. Он мог бы напомнить матери, что у них в особняке тоже гостил наполеоновский генерал, ел за их столом, спал на их постелях. Что же им теперь делать — дом продать или сменить обстановку? Но, не желая вступать в спор, молодой граф всю дорогу молчал. Его мучила нерешительность, детская робость перед матерью, сознание, что та до сих пор считает его маленьким мальчиком. В их отношениях (твердил себе Евгений) должен наступить наконец переломный момент, когда взрослый сын полностью выходит из-под материнской опеки и становится самостоятельным человеком. Разговор предстоит тяжелый и болезненный для обоих.

— Ну вот и Позняковские хоромы, — глянув в окно кареты, сообщила графиня.

У великолепного широкого подъезда, щедро освещенного масляными фонарями, теснилось множество карет. Губернатор все тонко рассчитал — небывалое количество знатных московских господ собралось в этот вечер на русский спектакль. Подбежавшие к карете слуги усадили Евгения в покойное кресло и внесли в фойе на плечах, словно какого-то султана. Люди расступались при виде трогательной процессии, кланялись в почтительном молчании, но вдруг кто-то не выдержал и крикнул: «Слава героям войны!» В тот же миг раздались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Прасковья Игнатьевна, никогда не страдавшая сентиментальностью, невольно прослезилась, а Евгений горько пошутил:

— Спектакль еще не начался, а меня уже носят на руках…

Тщеславное сердце графини переполнялось гордостью за сына. Евгений за короткий срок сумел снискать всеобщее уважение, и это притом, что литературный труд в их среде мало ценен, а некоторыми даже презираем. Все-таки не зря она воспитывала в сыне волю к жизни и жажду деятельности, качества, которых начисто был лишен ее покойный супруг Владимир Ардальонович. Сам хозяин Позняков встретил их с распростертыми объятьями и любезно препроводил в ложу бенуара, над самой сценой.

— Ты не жалеешь, что согласился ехать на премьеру? — осторожно поинтересовалась мать, когда они остались одни.

— Ну что вы, маменька, это был всего лишь детский каприз. — Евгений послал ей нежную улыбку и прибавил: — Надеюсь, последний в моей жизни. Пора уж проститься с детством…

Евгений намеревался сразу перейти к разговору, который его давно мучил, но в это время в ложу ввалилась стайка бесцеремонных молодых людей, титулованных сотрудников московских газет и журналов. Один из них, самый напористый и наглый, в старом фраке, с засаленными волосами и неприятным, насмешливым взглядом обратился к Евгению попросту, будто знаком был с ним по крайней мере лет двадцать:

— Граф, а ведь говорят, ваш перевод зингшпиля во много раз превосходит оригинал…

— Это сильное преувеличение, — не дал ему договорить Шувалов.

— Однако теперь от вас ждут зингшпиля собственного сочинения, — в насмешливом тоне продолжал тот.

— Я пишу пьесу, — признался граф, — но это не комедия…

— Неужели наконец русская драма?! — с неподдельным восторгом воскликнул другой, совсем юный литератор с широко распахнутыми наивными глазами.

— Это трагедия из римской жизни, — послал ему улыбку Евгений.

— Конечно же безумно героическая! — скептически фыркнул зубоскал в потертом фраке.

— Отчасти любовная, — возразил Шувалов. — Я взял не новую тему — любовь императора Тита Флавия к иудейской принцессе Беренике, но хочется рассказать эту историю по-новому.

— Желаю вам переплюнуть Расина, — усмехнулся, поднимаясь со стула, газетчик. Его товарищи не собирались покидать ложу Шуваловых и продолжали осыпать графа вопросами.

Прасковья Игнатьевна находилась в благостном настроении до тех пор, пока не наткнулась взглядом на князя Белозерского. Тот из своей ложи приветствовал графиню почтительным поклоном, но при этом как-то особенно неприятно ухмылялся, будто говорил: «Что, матушка, послушалась моего совета? Высекла сынка и теперь почиваешь на лаврах!» Графиня ответила ему едва заметным кивком и тут же отвернулась.

Поняв, что серьезный разговор с матерью вряд ли сегодня состоится, и сразу почувствовав от этого огромное облегчение, Евгений пустился в рассуждения о будущности русского театра, одновременно гневаясь на себя за детское малодушие и наслаждаясь почтительным вниманием своих слушателей.

Всеобщее презрение москвичей преследовало губернатора и в театре. Никто не приветствовал его у входа, как бывало раньше, никто не зашел в ложу, люди отворачивались, чтобы не встречаться с ним взглядом. От такого обхождения иной бы слег в нервной горячке, но нынче губернатору все было нипочем, потому что рядом с ним находился его «ангельчик». Федор Васильевич с высокомерным презрением взирал на неблагодарную публику, словно знаменитый, но освистанный трагик, вдруг забывший свой монолог. Лиза впервые была в театре. Приоткрыв влажный румяный ротик, девочка восторженно разглядывала огромные хрустальные люстры и бархатный занавес, за которым пряталось нечто, какая-то невероятная тайна. Детей не водили на вечерние спектакли, и потому на Лизу смотрели искоса и с удивлением. Вызывало всеобщее недоумение и то, что наряд ее был весьма скромен и мрачен и совсем не соответствовал празднику, так как Екатерина Петровна никогда не позволила бы дочери надеть нарядное платье накануне Великого Поста. К счастью, девочка не замечала и не чувствовала всеобщей холодности и презрения. Если бы кто-то и обратил Лизино внимание на то, что с ними никто не раскланивается, девочка никогда бы не поверила, что ее обожаемого папеньку можно не любить и даже презирать.

Еще до начала представления в губернаторскую ложу пожаловал князь Белозерский с сыном. Граф отправил ему записку, предвидя всеобщий бойкот.

— Приехали с сыночком? — обрадовался губернатор. — А я как раз взял с собой Лизу! Им будет по крайней мере не скучно, если не поймут пьесы.

— Ну вот, Борис, знакомься, — подтолкнул сына князь.

Мальчик учтиво поклонился, по-военному щелкнув каблучками лаковых башмаков, Лиза приветствовала его жеманным реверансом. Дети комично подражали взрослым, копируя светские ухватки, и, как все подражатели, немного перебарщивали. Борисушка был с первого взгляда очарован девочкой, и это бросалось в глаза. Князь подмигнул губернатору, тот загадочно улыбнулся. Лиза, видя замешательство своего неопытного кавалера, начала светский разговор первая.

— Вы часто бываете в театре? — спросила она по-французски, отчего Борис, не искушенный в языках, еще больше растерялся и покраснел.

Граф быстро пришел ему на выручку:

— Лизонька, ангельчик, мы говорим сегодня только по-русски, — напомнил он.

— Ах, папа, я все время забываю! — театрально всплеснула руками девочка, а затем с некоторой запинкой перевела вопрос на родной язык.

— Нет, я никогда не был раньше в театре, — еще больше зарделся мальчик и очень тихо спросил: — А вы?..

В это время в оркестре на разные голоса заговорили настраиваемые инструменты. Лиза, не ответив, обернулась к сцене, боясь хоть что-то пропустить.

Губернатор шепнул Белозерскому:

— Я должен сообщить нечто очень важное, непосредственно касающееся вас. Однако дождемся антракта.

Публика несколько притихла в ожидании представления. Князь с сыном удалились в свою ложу.

Федор Васильевич давно заметил, что Натали необыкновенно сосредоточенно высматривает кого-то внизу, в партере. Направив в ту же точку свой бинокль, он увидел нескольких молодых офицеров, бурно о чем-то беседующих. Один из них при этом то и дело поглядывал на губернаторскую ложу. Встретившись взглядом с графом, офицер учтиво поклонился ему. Федор Васильевич ответил поклоном и знаком пригласил Бенкендорфа (а это был именно он) подняться к нему в ложу. В это время оркестр грянул увертюру.

Александра Христофоровича затащили на спектакль боевые друзья, которые чудом оказались в Москве. Пьесу эту он знал наизусть и сам когда-то разыгрывал ее в домашнем театре вместе с младшим братом и сестрой. При всей своей любви к России и преданности русскому трону, Бенкендорф был весьма низкого мнения о русской поэзии. Державин, Херасков, Долгоруков и иже с ними казались ему косноязычными и порой даже смешными. Пожалуй, только молодой Жуковский мог действительно взять за сердце, но разве его баллады — это русская поэзия, а не слепое подражание Бюргеру? Так же как и басни Крылова — не что иное, как вольные переводы из Лафонтена. Ну а что касается трагедий Сумарокова или всеми обожаемого Озерова, все они, вместе взятые, не стоят и самой банальной сцены в драме Шиллера!