Кровавое дело - де Монтепен Ксавье - Страница 91

Днем тусклый, сумеречный свет проникает в комнаты через низенькие окна, украшенные клетчатыми, желтыми с красным, занавесками.

У непривычного посетителя при входе захватывает дух от страшного запаха пригорелого, прогорклого масла, сомнительной свежести говядины и едкого табачного дыма.

Эти испарения вызывают тошноту и головокружение у самых крепких людей, если только они не принадлежат к числу обычных посетителей «Веселых стекольщиков».

Контингент этого уголка остается почти неизменным и состоит из пьемонтцев, ломбардцев и тессинцев, населяющих этот квартал.

Ремесла, практикуемые этими иностранцами, распределяются на три категории следующим образом: тессинцы почти все печники, ломбардцы — каменщики, а пьемонт-цы — стекольщики.

По-французски в этом квартале говорят весьма редко.

Пастафролла, хозяин заведения, толстый, как бочка, — генуэзец. Его блестящая оливковая кожа лоснится так сильно, что кажется натертой маслом.

Смотрит он не прямо на людей, а постоянно беспокойно бегает глазами, говорит медленно и вкрадчиво.

Каждая поза этого человека дышит преступлением и пороком.

Говорят — но, может быть, это и клевета, — что во время оно, на своей родине, он был приговорен к смертной казни, но бежал из тюрьмы и поселился в Париже, в этом самом квартале, куда, мало-помалу, ему удалось перетащить и собрать вокруг себя массу земляков.

В тот момент, когда Пароли переступил порог большой комнаты, за столами сидела такая бездна народа, что буквально пошевелиться было нельзя.

Прислуживали семь или восемь девушек, невыразимо грязных и неприглядных.

На стенах висели рамы стекольщиков с кусками стекол.

Все пили, смеялись, болтали и пели, не переставая есть, и звонкие голоса итальянцев в соединении со стуком ножей, тарелок и вилок составляли адский шум.

За обедом, наряду с мужчинами, сидели и несколько женщин оригинального типа и, по большей части, в национальных костюмах: это были модели.

В одном из отдаленных уголков последней залы, менее переполненной, чем две первые, за отдельным столиком сидели двое мужчин, один против другого, и толковали о чем-то с большим воодушевлением.

Одному из них казалось лет сорок, другому — не более двадцати шести. Оба были одеты прилично, и тут можно заметить, кстати, что все посетители этого заведения никогда не были оборваны или обтрепаны.

Первый — здоровый, крепкий мужчина, стекольщик по ремеслу, сидел, опершись одной рукой на свою раму, которую прислонил тут же к стене.

Второй отличался бледным, болезненным лицом и тщедушным телосложением. Глаза его были поражены сильнейшей офтальмией, грозившей повлечь за собой полную потерю зрения.

Вот об этой-то немощи и толковали оба земляка, сидя друг против друга. Говорили они, разумеется, на своем родном, итальянском языке.

— А ведь в один прекрасный день из этого может выйти ужаснейшая пакость, мой милый Луиджи! — сказал стекольщик своему собеседнику. — Ты бы из предосторожности должен был полечиться.

— Я думаю, ты сам знаешь, Донато, что у меня нет времени бегать по лечебницам! — возразил тот, пожав равнодушно плечами. — Разве мне не надо работать целую неделю для того, чтобы иметь возможность расплачиваться по субботам со стариком Пастафроллой?

— Почему же ты перестал ходить к нашему земляку, о котором ты мне говорил и который так хорошо лечил тебя в прошлом году?

— Доктор Пароли…

— Да, да, теперь я даже имя вспомнил.

— Вот в том-то и беда, что я не знаю, где его найти. А уж он бы, наверное, меня вылечил. Он такой ученый, такой ученый!

— Отчего же ты не можешь его найти?

— Он ушел из той клиники, где служил, и с тех пор я его никогда больше не видел. Спрашивал, куда он делся, мне ответили, что не знают. Конечно, для меня это очень неприятно, но что же делать?

— Мало ли в Париже докторов, помимо твоего Пароли? Пойди и посоветуйся!

— Зачем?

— Конечно, чтобы вылечиться. Хорош ты будешь, если ослепнешь!

— Ба! Если я ослепну, так сейчас пулю в лоб, и баста! Жизнь-то ведь уж далеко не так красна для меня. Право, мне так чудесно живется здесь, что я без малейшего сожаления готов хоть сейчас отправиться на тот свет.

В тот момент, когда Луиджи договаривал эти слова, на плечо ему легла чья-то рука. Он вздрогнул, обернулся и очутился лицом к лицу с Пароли, который смотрел на него, улыбаясь.

— Corpo di Вассо! Как, это вы, доктор? Вы явились как раз в тот момент, когда я толковал о вас с моим товарищем! И, уверяю вас, мы не говорили о вас дурного!

Донато с любопытством смотрел на вновь пришедшего. Пароли же внимательно разглядывал Луиджи.

— Да ты с ума сошел, друг любезный, — сказал он наконец. — С такими глазами — и не лечишься! Это просто безумие!

— Я и не спорю, доктор, но лечение стоит слишком дорого.

— Почему же ты перестал обращаться ко мне?

— Да ведь вы исчезли!

— Можно было и поискать меня. Ну да ладно, я здесь, и это для тебя счастливый случай, потому что теперь я уж тебя крепко держу и не скоро выпущу. Подними-ка голову и открой глаза, насколько можешь.

Луиджи повиновался.

Пароли внимательно осмотрел его веки.

— Если ты захочешь, то через две недели начнешь быстро поправляться, — сказал он наконец. — Я сейчас пропишу тебе лекарство.

— Лекарство денег стоит. Все аптекари — мазурики! — запротестовал Луиджи.

— Мое лекарство не будет стоить тебе ни гроша.

— Ну, это мне по карману! — смеясь, объяснил Луиджи. — А вот и еще вопрос, доктор: вы пришли обедать к «Веселым стекольщикам»?

— Нет, я пришел сюда из-за тебя.

— Как! Да неужели это правда? — вытаращил глаза Луиджи.

— Верно! Ты мне говорил когда-то об этом заведении, и я подумал, что могу найти тебя здесь.

— Я вам нужен?

— Да. Мне надо поговорить с тобой. Нет ли здесь какой-нибудь комнатки, где бы мы могли переговорить так, чтобы нам никто не помешал?

— Есть, и даже две, — ответил Луиджи, указывая на дверь, проделанную в стене недалеко от стола. — Я думаю, что эта не занята.

С этими словами молодой человек встал, открыл дверь и, убедившись, что комната действительно свободна, сказал:

— Мы можем войти сюда. До свидания, Донато!

— Земляк? — спросил Пароли.

— Si, signor, — ответил сам за себя Донато. — Я пьемонтец.

Доктор протянул стекольщику руку, которую тот крепко пожал.

В эту минуту мимо них проходила служанка.

— Подайте-ка нам пива, bella, belissima ragazza, — обратился к ней Анджело, — и принесите его сюда, в эту комнату.

Донато, кончивший есть, закурил трубку.

Служанка принесла пиво, два стакана, поставила все на стол и ушла.

Земляки уселись.

— Что ты теперь делаешь?

— По-прежнему оружейник.

— Где ты работаешь?

— У хозяина, в Батиньоле.

— И зарабатываешь?

— Шесть франков в день.

— Плоховато!

— Да, не жирно, когда нужно на эти шесть франков есть, пить, платить за квартиру, одеваться, обуваться да еще табак покупать.

— Да, мой милый, выходит, что жизнь твоя действительно не красна.

— Одно только у меня и есть удовольствие — театр, куда я хожу даром, потому что состою там на службе.

— На службе? Где же это? В каком театре?

— В театрах Батиньоля и Монпарнаса.

— В качестве статиста?

— Нет, в качестве оружейника. Два раза в неделю я должен осматривать ружья и приводить их в порядок перед пьесами, во время которых стреляют. Мой хозяин заключил контракт с директрисой. Из-за кулис я смотрю на спектакль сколько моей душе угодно, а иногда мне даже позволяют посидеть и в зале, куда пускают через боковую дверь.

Пароли налил ему пива и продолжал:

— Да, но спектакли в пригородном театре — развлечение довольно однообразное.

— Конечно! Но что же делать? Надо довольствоваться -тем, что есть.

— А если бы я дал тебе возможность вести жизнь более широкую, более приятную?

— Разумеется, я бы не отказался, черт возьми!! Остается только узнать, могу ли я сделать то, что вы потребуете взамен, потому что я хоть и глуп, но все же не рассчитываю, чтобы мне делали такое предложение даром.