Песни каторги. - Гартевельд В. Н. - Страница 19

19

ПЕРВАЯ Сидит пташечка во клетке, Словно рыбочка во сетке. Видит птичка клетку, Клетку очень редку, Избавиться не может. Крылья-перья бедна перебила, Все по клеточке летала. Вострый носик притупила, Все по щелочкам клевала.  Отчего же у нас слезы льются,  Словно сильны быстры реки?  Слезы льются со кручины,  Со великой злой печали.  Вспомню, мальчик — сожалеюсь,  Где я, маленький, родился.  Привзведу себе на память,  С кем когда я веселился.  Имел я пищу, всяку растворенность,  Ел я хлеб с сытою,  Имел я кровать нову тесовую,  Перинушку перовую.  Я теперя, бедный, ничего не имею,  Кроме худой рогожонки.  Я валяюсь, бедный, под ногами  До такого время-часу:  Ожидаю сам себе решенья  Из губернского правленья.  Неизвестно, что нам, братцы, будет,  Чем дела наши решатся.  Перетер я свои ножки резвы  Железными кандалами;  Перебил я свои ручки белы  Немецкими наручнями;  Приглядел я свои ясны очи  Скрозь железную решетку:  Вижу, все люди ходят по воле,  Я один, мальчик, во неволе. ВТОРАЯ  Хорошо в остроге жить,  Только денежкам не вод.  По острогам, по тюрьмам,  Ровно крысы пропадам.  Как пойдет доход калашный — Только брюхо набивай;  Отойдет доход калашный —  Только спину подставляй… и проч. ТРЕТЬЯ  Суждено нам так страдать!  Быть, прелестная, с тобой  В разлуке — тяжко для меня.  Ох! я в безжалостной стране!  Гонимый варварской судьбой,  Я злосчастье испытал.  Прошел мытарства все земные  На длинной цепи в кандалах.  Тому причиной люди злые.  Судья, судья им — небеса.  Знаком с ужасной я тюрьмою,  Где много лет я пострадал.  Но вот уж, вот уж — слава Богу! —  Вздохнув, я сам себе сказал:  Окончил тяжкие дороги  И в Сибирь я жить попал,  Где часто, как ребенок, плачу:  Свободы райской я лишен.  Ах! я в безжалостной стране.  В стране, где коварство рыщет,  Где нет пощады никому,  Где пламенная язва пышет,  Подобно аду самому.  Лишь утрення заря восходит,  Словно в аде закипит,  Приказание приходит,  Дежурный строго прокричит:  «Вставай живее, одевайся!  Все к разводу выходи!»  Но вот одно, одно мученье:  Манежно учат ходить нас.  Я Богу душу оставляю,  Жизнью жертвую царю,  Кости себе оставляю,  Сердце маменьке дарю [35].

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:

Уж ты, матушка Рассея,  Выгоняла нас отцеля (2-жды),  Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды)  Сударушка не велела, (2-жды),  Любить до веку хотела (2-жды).  Как за речкой за Дунайкой (2-жды), Красные девушки там гуляли, Промежду собою речь говорили, Все по девушке тужили: — Что на девушку за горе, Что на красну за такое? С горя ноженьки не носят, Белы ручки не владают; С плеч головушка скатилась, По кроватке раскатилась, Дружка милого хватилась.

Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка — вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны города Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй — некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй — предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу — маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро- море Байкал.

Славное море, привольный Байкал! Славный корабль — омулевая бочка! Ну, баргузин, пошевеливай вал, Плыть молодцу недалечко. Долго я звонкие цепи носил, Душно мне было в горах Акатуя! Старый товарищ бежать пособил:  Ожил я, волю почуя.  Шилка и Нерчинск не страшны теперь,  Горная стража меня не видала,  В дебрях не тронул прожорливый зверь,  Пуля стрелка миновала.  Шел я и в ночь и средь белого дня,  Вкруг городов я просматривал зорко,  Хлебом кормили крестьянки меня,  Парни снабжали махоркой.  Весело я на сосновом бревне  Плыть через глубокие реки пускался,  Мелкие речки встречалися мне —  Вброд я чрез них преправлялся.  У моря струсил немного беглец:  Берег крутой, а и нет ни корыта.  Шел я Карчой и дошел, наконец,  К бочке, дресвою замытой.  Нечего думать — Бог счастье послал:  В этой посуде и бык не потонет;  Труса достанет и на судне вал,  Смелого в бочке не тронет.  Тесно в ней жить омулям —  Мелкие рыбки, утешьтесь словами:  Раз побывать в Акатуе бы вам, —  В бочку полезли бы сами.  Четверо суток ношусь по волнам,  Парусом служит армяк дыроватый,  Близко виднеются горы и лес:  Мог погулять бы и здесь, да бес  Тянет к родному селенью (конца нет).