Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 65

— Не провокация, Петр Петрович? — спросил Поленов.

— Я ведь семь раз отме́ряю, прежде чем один раз отрезать, — сказал Калачников. — У него вины перед фюрером и рейхом много, доносить не будет. Когда партизаны нападали на имение Коха, Отто своей собственной рукой отшвырнул немца-пулеметчика, не дал ему стрелять по партизанам. За такое гестапо не погладит по головке!..

— Нам этот пистолет подарить можете? Вдруг пригодится?

— Могу и подарить. А если что, скажу: куда-то запропастился, пожалуюсь на скверную стариковскую память… Да, чуть не забыл: посоветуй, что делать с пленными? Скоро они закончат работу. А потом их опять в лагерь…

— В лагерь? — испугалась Таня.

— Да. А в лагере для них верная гибель! — проговорил Петр Петрович и покачал головой.

— Нет, в лагерь они не должны попасть, — сказал Поленов. — Им нужно помочь бежать!

— Надо подумать. Одного паренька я присмотрел. Огнев за него просил. Хороший малый!.. Надо у себя оставить: может, и его удастся втереть в доверие к немцам, дел в Шелонске будет много. Огнев советовал сапера отыскать. А этот паренек как раз и есть сапер!

— Этот паренек, случаем, не Александр Иванович Щеголев? — спросил Поленов, не сводя глаз с Тани.

— Он, он!

Рука у Тани дрогнула, чай плеснулся на салфетку. Она поставила стакан, отвернулась; Никита Иванович увидел, как у нее задрожали плечи.

— Что такое? — испугался Петр Петрович. — Ты плачешь?

— Нет, — произнесла она чуть слышно, — это так. Одну минутку… Говорите, говорите!

— Потом все поясню, — успокоил старика Поленов. — Нельзя ли, Петр Петрович, пригласить Сашка сюда? Пусть он с Танькой потолкует!

— Почему же нельзя? — Калачников взглянул на часы. — Скоро Отто заступит, его и попрошу. Он отпустит: у Отто сердце человека, а не гестаповца. Сейчас, сейчас…

Сашок мог появиться в любую минуту, а Таня все еще не верила: неужели это он? Думала и многократно задавала себе вопрос, что у них такое было — дружба, любовь? И не могла ответить. Бывало, она радовалась, когда они вместе шли в школу и говорили о всяких пустяках. Однажды Сашок пошутил и пригласил на танец другую девушку. Таня незаметно вышла из клуба и убежала домой, думая о том, что никогда не заговорит с Сашком, что дружба их кончилась и больше не восстановится. Потом несколько дней ходила заплаканная и посматривала на улицу: не появится ли он? А когда Сашок пришел и спросил, почему она ушла из клуба, Таня хотела наговорить ему всяких дерзостей, но этого у нее не получилось, и она лишь попросила:

— Больше не делай так. Ладно, Сашок?!

На фронт она провожала его, не веря тому, что война затянется и окажется такой трудной. Она не плакала, когда Сашок садился в теплушку, но, когда поезд скрылся за лесной опушкой, на душе у нее сразу же стало тоскливо. Сестра Сашка Клава заплакала еще горше, и Таня не находила нужных слов, чтобы успокоить ее.

А через месяц сообщение: «Пропал без вести». Она ходила и недоумевала: как это мог пропасть взрослый человек? Он же не маленький ребенок, чтобы где-то затеряться? Нет, нет, это просто досадное недоразумение, Сашок — боевой и находчивый парень!.. Лишь позднее она поняла, что война идет большая, очень большая, что в такой войне не только человек пропасть может.

А верить в его смерть все равно не хотелось!

Кукушка на часах словно живая: вот-вот прокукует и спрячется за дверцей. Часы, похожие на эти, оставил Тане в наследство дедушка, умерший много лет назад. Кукушка на них куковала до того времени, пока они с Сашком, маленькие и несмышленые, не вынули птицу. Хотели удивить мальчишек и девчонок на улице («пусть кукушка прокукует!»), а огорчили себя: кукушка замолчала навсегда, ни один мастер не согласился отремонтировать часы…

Таня услышала, как в соседней комнате хлопнула дверь, кто-то заговорил по-немецки, потом уже другой голос спросил по-русски:

— В ту комнату?

Таня встала со стула, руки и ноги у нее будто онемели. Ей снова захотелось плакать, и она едва сдерживала себя. «Сашок, милый, дорогой! Как плохо, что нельзя будет сказать о себе всю правду!»

Он приоткрыл дверь и вошел — чубатый, черноглазый, в порванной зеленой куртке, в сапогах, перевязанных веревками и ржавой проволокой. Небритый, заросший длинными волосами, он не был похож на прежнего паренька, каким знала его Таня меньше года назад.

— Сашок!

Он сначала опешил, попятился назад…

— Танюшка! Как ты… сюда?..

Прижал ее голову к груди, долго целовал ее вьющиеся мягкие волосы, разгоряченные щеки.

— Сашок!..

Он посадил ее на стул, а сам сел на кровать. Они долго сидели молча. Сашок взял руки Тани и гладил, гладил их, не отрывая взгляда от ее лица.

— Я часто думал о тебе, только о тебе. Папы и Клавы больше нет… Расстреляли их, проклятые!

— Ой, Сашок! — с болью вырвалось у шее. — За что?

— За что? — он горько усмехнулся. — Плохих людей, Танюшка, они не расстреливают!.. Как ты попала в Шелонск?

Ей очень не хотелось обманывать, но батька строго предупредил: ни слова о делах разведчицы, о связях с партизанами; как-нибудь потом…

— Эшелон, Сашок, разбомбили, домой возвращаться не хотелось: в городе меня все знают… С беженцами в Шелонск пришла… Издали смотрела, как работают военнопленные… Я все время искала тебя… Узнала. Познакомилась с Петром Петровичем, чтобы встретиться с тобой… Какой он хороший!

Она лгала и краснела, боясь, что он поймет ее обман. Но он слушал с напряженным вниманием и всему верил: он не мог даже подумать, что Таня способна говорить неправду.

— Да, хороший старик, — сказал он, выслушав ее объяснение. — Ты письма мои получала?.

— Получала… А потом мне сказали…

— Что тебе сказали?

— Что ты пропал без вести.

Он сжал ее пальцы в своих руках и, будто желая успокоить ее, ответил:

— Напрасно поторопились списать меня со счета!

— Береги себя, Сашок!

Он посмотрел ей в глаза, потер ладонью небритые щеки и спросил:

— А как?

Она искренне созналась:

— Не знаю.

И опять они сидят молча, крепко сжимая руки друг другу, пытаясь найти слова нужные и правильные, внутренне огорчаясь тем, что они, эти слова, не приходят.

— Тебя хотят оставить здесь… у Петра Петровича, — проговаривается Таня.

— Я найду для себя другое место, Танюшка!

— А может, останешься? Мы будем встречаться, Сашок. А? Тут тебе дело хотят подыскать. В общем, какое-то интересное задание… Только молчи пока, ладно?

— Молчу! — Он покорно кивнул головой. — Мы будем встречаться?

— Будем, Сашок!

Голос у нее вот-вот сорвется, а на глазах выступили слезы. Сашок заметил это.

Он всмотрелся в часы на стене и улыбнулся:

— А помнишь, как мы кукушку вытащили?

Она кивнула головой и радостно, словно сделано было что-то очень хорошее, сказала:

— Помню. Только сейчас думала об этом!..

По стенке три раза ударили — условный знак, что пора уходить. А нужные слова так и не сказаны. Сашок поднялся. Он положил руки на плечи Тане, она прижалась к нему — оборванному, пропахшему потом, дымом и землей, но такому родному.

— Я тебя очень люблю, Танюшка, — тихо проговорил он.

— И я тебя, Сашок. Сначала мне казалось, что это просто дружба!.. Нет, Сашок!.. Очень люблю!

В соседней комнате Поленов и Калачников уже нетерпеливо ждали Сашка.

— Иди быстренько, — сказал Петр Петрович, — Шарлотта Кох появилась… Возьми самосад, скажешь, что за табаком ко мне заходил.

Таня из-за плотной тюлевой занавески наблюдала, как Сашок спустился с крыльца и торопливо зашагал к строящейся теплице. Никита Иванович со стороны смотрел на нее и радовался, что дочка получила такой «подарок» ко дню рождения. Она все время улыбалась. Но вот Таня вздрогнула, прижала ладони к щекам и испуганно вскрикнула:

— Она его бьет! Батька, она его по лицу плетью, гадина!

Бледная, словно потерявшая рассудок, она бросилась к двери, но наперерез ей кинулся Никита Иванович, с силой схватил за плечи.