Дайте кошке слово - Романова Наталья Игоревна - Страница 31

И кошка тихо с лапки на лапку переступает, крадется.

Птица все, конечно же, понимает: свое положение и удовольствие кошачье. И опасность, и безвыходность, но и сила птичья, достоинство — в ней сидят.

Взмахнула крыльями раз, другой, с усилием, тяжело… без птичьей легкости в полете. А все-таки она уже не рядом с кошкой. Все же на дороге оказалась. Где люди ходят. И я стою. Люди сочувствуют: видно, больная серая ворона.

Кошка красться перестала, посмотрела снисходительно: что, мол, так и есть — не летун ты. Отвернулась и пошла к подвалу, словно желая показать, что не нужна ей вовсе наша птичка, а так просто, припугнуть ее хотела да выяснить, кто это появился у них во дворе?

Но серая ворона испугана. И уже на земле находиться не хочет больше. Еще несколько взмахов, таких же тяжелых, таких же трудных, — и птица исчезла. То ли на балкон села, то ли еще где спряталась.

Долго я ждала, что птица снова появится. Но не дождалась.

А дома рассказала, как во дворе больная ворона, спасаясь от кошки, на дорогу вышла — под защиту людей. Конечно же, мне не поверили. Да и сама я стала сомневаться. Мало ли что привидится при желании.

Однако вот что я прочитала в книге: «Вороновых считают венцом эволюции птиц. Серые вороны благодаря своему высокому интеллекту умеют, используя свой личный опыт, правильно ориентироваться в сложнейших ситуациях».

Значит, можно верить глазам своим.

ПЕВЕЦ

Я давно слышала о нем. Вернее, я даже знала его. И так как он был первой и единственной птичкой в моей жизни, то и произвел на меня сильное впечатление. Мне казалось, что это желтенькое тельце, эти умные глаза, эта трогательная головка маленькие по недоразумению. И птичкой называется тоже по какому-то непонятному стечению обстоятельств. А на самом деле это что-то удивительно разумное. Звали его Ванечка.

Он смотрел, чуть наклонив головку, словно стараясь показать: «Я вас слушаю», «Я вас понимаю», «Ах вот, что вы хотите мне сказать».

Потом его увезли, и до меня доходили только рассказы о нем. Я верила рассказам, но как-то спокойно относилась, скажем, к тому, что желтенький кенар садится перед телевизором и поет в такт любой музыки. Мне даже рассказывали, как он при этом вертит головкой и подпрыгивает, словно танцует.

И вот я снова увидела его. Я у него в гостях.

Его хозяина зовут так же, как и Ванечку, — Иван. Иван Федорович Ремизов инвалид Отечественной войны. Он живет один и с помощью костыля очень медленно передвигается по квартире.

Иван Федорович идет в кухню, и в комнате остаются две птички: желтенький кенар Ванечка и еще одна — серо-зеленая. Это самка. Она сидит в клетке, в гнезде, на четырех яичках и переворачивает их ногами.

У нее испуганные глаза — она боится меня: Иван Федорович, который сшил ей гнездо из своего шерстяного носка, вышел, а я, незнакомая, осталась рядом.

Ванечка занял место у входа в клетку и посматривает в мою сторону.

«Вот мы и свиделись, наконец, — думаю я. — Желтенький, разумный».

И «желтенький, разумный» смотрит, чуть склонив голову, боковым взглядом.

Иван Федорович возвращается, включает телевизор.

— Спой, спой, — говорит Иван Федорович.

Птичка летит к телевизору. Но по телевизору говорят. Музыки нет. Птичка садится на стол возле телевизора и, вцепившись в край стола, прямо глядя на меня, начинает петь.

Поет громко, песню за песней, не отрывая от меня взгляда, повернувшись только ко мне.

Одна песня, вторая, третья — певец выступает. Длинные ножки вытянуты, нельзя сказать, что птичка сидит, она стоит. Ванечка стоит. Певец поет, певец дает концерт, и в этом «зале» мы с ним вдвоем. Он, маленький, желтенький, поет так искусно. Я слушаю его с таким уважением, почтительно смотрю на него, так внемлю…

И вот заиграла музыка. Классическая музыка, серьезная музыка. Ванечка остановился, прислушался… Он даже немножко съежился. И запел — тихо, чуть слышно. Вдохновенно раскачиваясь, он тактично вставлял свои трели в музыку телевизора, образовывая нечто целое с ней. Он импровизировал на ходу. Его музыка рождалась тут же, одновременно с услышанной, и сливалась с ней, и он весь сливался с музыкой. Вытянувшись до предела, словно струна, — он пел.

Маленький певец. Достойный певец. Двадцатого века певец. Потому что, когда же еще певцу мог аккомпанировать телевизор.

СЕРАЯ МЫШКА

Я сижу в кухне. Живу я на первом этаже. И вдруг слышу: скребется. Настораживаюсь. И что вы думаете? Разгуливает. Мышь разгуливает. Мелькнул хвост в одном месте, потом правее, еще правее. Толстая, серая, хвост длинный, но самое главное — уши. Большие, глубокие, какие-то даже изысканные, во все стороны вращаются. Но это все я потом рассмотрела, когда уже уговорила себя, что ничего страшного в мышке, в серой маленькой мышке, нет. Что она меня боится. Кстати, это была неправда: мышь меня совершенно не боялась. Мне даже казалось, что она вышла от скуки. Захотелось пообщаться.

А мышь выбежала к умывальнику, села и смотрит на меня.

В это время, как я думала, к счастью, позвонил телефон, и я вышла. Стою, значит, в коридоре, разговариваю, рассказываю про мышку и про то, как я ее боюсь. Слушаю в ответ, что бояться мышки глупо, что ничего она сделать не может и т. д.

Смело захожу опять в кухню, а мышь — в банке, которую я поставила на пол, выбросить собиралась. Сидит мышь в банке и слизывает остатки томата.

— Ну, сестрица, — говорю я ей, — марш! — И начинаю топать на нее и бить по столу рукой.

Мышь из банки выскочила и по ободку бегает.

Я подумала, зачем я ее из банки выгоняла? Ее бы накрыть крышкой и выбросить.

Но, увы, мышь послушная. Сразу поняла, что в банку спускаться нельзя — поэтому, мол, я и сержусь, — зато по ободку бегать можно.

Мышь села на ободок, голову и лапки вниз спустила, лапками томатный сок загребает и подносит ко рту. Сидит на двух задних лапках, а передними — ест.

Ушами шевелит. Хвост с банки свесила. И очень довольна. Я на нее смотрю и то ли уговорила себя, что совсем не страшная эта мышка, что, напротив, понаблюдать я за ней должна, а вовсе не бояться (когда еще такой случай выпадет), то ли потому, что мышка была какая-то уж очень безобидная и всем видом показывала, что зла она мне не желает. И вообще, разве плохо вот так вдруг взять да и познакомиться? Но только неожиданно для себя самой я успокоилась и запросто сижу и наблюдаю. И мышка тоже сидит на банке и с лапок сок томатный слизывает. Губками трусит точь-в-точь как зайчик или хомячок. Недаром они с хомячками ближайшие родственники.

Тут я вспомнила, как один музыкант рассказывал: только он начинал играть на рояле, являлась мышка, садилась в центре комнаты и слушала. И что вы думаете? Музыкант так привык к мышке, что потом уже ждал, когда она появится.

Говорят, кошки сами приручили к себе человека. Может, и мышки хотят того же?

В МОСКОВСКОМ ЗООПАРКЕ

Была я в зоопарке. Там, в зоопарке, в воде живет морж. Большой и усатый. Клыков у моржа нет — спилили. От этого голова у него не похожа на моржовую. А похожа она на голову огромного червя или пиявки, в общем, какая-то бесформенная.

Плавает морж то на боку, то на спине, переворачивается перед публикой, голову высунет, зарычит, потом навзничь упадет и снова плывет.

Народ смотрит: в бассейне неглубоко, все видно.

Сбоку подошел человек. Звук какой-то издал. Морж к нему поплыл. Доплыв до него, начал вылезать к решетке, встал на передние ласты, словно на руки, и вылез из воды. Большой, толстый, над водой возвышается на полметра. Рот открыл и тянется к булке, которую тот человек, что позвал его, протягивает. Дотянулся, мягко губами взял булку, оскалился радостно во весь рот, глазами улыбнулся — ну человек! Какой там червяк или пиявка. Человеческое осмысленное лицо. Запрокинул голову назад и — в воду, на спине поплыл.