Посланник - Александрова Марина - Страница 32

— Что? — у того глаза стали, как алтынная монета. — Ничего я не вижу, а тебе спать пора.

Никита потер руку и, согласившись с другом, ушел к себе в опочивальню, где ждала его верная и любящая Глаша.

Глава 24

Ночь обволакивала всю землю. Казалось, ничто не может укрыться от плотного крова этой темной завесы. Смолкли шумные голоса на улицах, даже вечерний шелест ветра, шаловливо играющего с деревьями и опавшей листвой, немного поутих перед божественным приходом ночи. Масляные фонари, пытаясь рассеять ночную мглу, лишь слабо отбрасывали свои ничтожные блики вокруг себя.

Отдаленный окрик запоздалого кучера или смех какой-нибудь девицы распугивали птиц, уютно расположившихся в кронах могучих деревьев, и они недовольно и не спеша покидали свои насиженные места в поисках более спокойного и надежного ночлега.

— Слышишь, как ухает сова? — спросила Глаша, нежно и уютно примостившись на теплом плече своего любимого. — Страшно мне что-то, Никита Антонович, — продолжала она, но в голосе ее не было испуга.

— Чего же ты испугалась? Птицы простой? Не смеши, Глаша! Тебя не этим пугать надо! — смеясь, сказал Никита.

Глаша в недоумении подняла голову и внимательно посмотрела на Никиту.

— А чем же? — спросила она, немного обидевшись. Ответом ей был тяжелый взгляд и усталый вздох.

Глаша отвернулась. После того как Никита вернулся с Кавказа, заметила девка в нем перемену. Никому она не приметилась, но Глаша-то точно могла сказать об этом. Чуяла нутром женским, что не только в войне дело. Редко уже могла она беззаботно смеяться при нем и всякими ужимками завлекать к себе. Точно знала, что ежели не захочет барин, не придет.

Лунный свет вливался в комнату, наполняя ее неземными красками, и чудилось Глаше порой, что не Никита рядом с нею, а диавол какой. Промелькнет иногда во взоре его искра непонятная, и делалось бедной девушке страшно и весело. Но, приглядевшись, отгоняла она туман, навеянный, как ей казалось, чувствами, ее переполнявшими, и опять Никита становился мил и люб и лучше прежнего казался он ей.

Никогда не спрашивала она Никиту, любит ли он ее. Может, потому, что знала ответ его. Боялась, что оттолкнет от себя расспросами и навязчивостью. Хотя девка она справная и норову кроткого, никого и близко к себе не подпускала. Частенько Дуня намекала ей на замужество, даже и имена суженых говорила, кто не прочь был с ней судьбу связать. Глаша в ответ только отказы слала. И непонятно было всем, что на уме у этой девки.

— Ведь богат и знатен Димитрий Усачев-то, что намедни свататься хочет! Чего нос воротишь-то? — изливала свой праведный гнев Дуня.

— Чем богат-то? — отвечала Глашка. — Тем, что заместо шута у графьев да бояр пирушки ведет! — она гордо вздернула подбородок и вышла из столовой, не вняв убеждениям Дуни, в который раз пытавшейся уговорить Глашу дать согласие бедному парню, уже почти два месяца добивающемуся руки этой гордячки.

«Никак сама из роду более знатного, а ли правду кого сильнее любит? Надо бы с барином разговор сей держать, может, его она послушает, — рассуждала Дуня, оставшись в одиночестве. — Черт их разберет! Тьфу ты, Господи прости!» — и она отправилась заниматься своей привычной работой в доме, которую выполняла уже многие годы.

Гришка с Сашкой еще долго сидели на крыльце. Сашка поведал о всех подвигах и поражениях на Кавказе, Гришка, в свою очередь, рассказал о маленьком Никите и обо всем, что произошло в Петербурге во время их отсутствия.

На другой день Никита подозвал Гришку и сказал:

— Мы тут с Сашкой потолковали и вот что решили. Съезди-ка ты, Гришатка, один до Ефимии, свези мальцу гостинцев и денег немного.

— Хорошо, только можно лошадь твою возьму?

— Конечно! — Никита ласково потрепал Гришку за курчавый чуб.

Уже через два дня Гришка вернулся в Петербург и, не застав там никого, поехал в поместье.

Приехал Гришка с хорошими вестями. Малец Никита жив и здоров, Ефимия с мужем шлют поклон цареву любимчику, благодарят за подарки и ждут непременно в гости.

Но следующий день был памятен балом у Апраксина, возглавлявшего в ту пору Адмиралтейскую коллегию. Сподвижник Петра, друг фельдмаршала Шереметева, граф Федор Матвеевич Апраксин был одним из исполнителей царя в деле смягчения нравов, введения образования.

В доме его, как и в домах Головкина, Гордона, Брюса и многих других, строенных при Петре, покровительствовали уму и талантам. Во время бесед исключалось распитие вин, а место им уступали поучительные разговоры.

В пять часов вечера загремели пушки, извещая о начале ассамблеи у графа Апраксина. Сашка с Никитой, одетые в лучшие наряды, оставили свою карету конюшему в красивой ливрее и вошли в палаты.

Только Никита с Сашкой переступили порог графских палат, как услышали знакомый голос:

— Никита Антонович! Сашка! Здравия желаю! — то был Димитрий Усачев, бывший писарь в отряде Никиты.

— Ба! Димка! — воскликнули оба разом. — Клянусь, что и здесь ты на своем же поприще писаря?! — сказал Никита.

Усачев довольно улыбнулся и ответил:

— Я тут за секретаря. Балы попросили проводить, вы сегодня здесь желанные гости, особенно для меня! Милости прошу! — Димитрий сделал широкий жест рукой, неопределенно указывая в глубь залы.

Никита с Сашкой прошли сначала по всем галереям. В средней галерее были приготовлены сахарные закуски для дам высшего общества, которых здесь было немалое количество, что очень обрадовало Сашку.

Супруга Апраксина и вся женская половина дома, как хозяйки, сами встречали знатных гостей, поднося им чарку вина или меду.

— Хорош ли мед, Никита Антонович? — тихо спросила Мария Соколова, дальняя родственница Апраксина.

— Клянусь святыми образами! Ничего лучше не пробовал! — ей в тон ответил Никита.

«Пусть тешит себя напрасными надеждами относительно моей расположенности», — мило улыбаясь Соколовой, подумал Никита.

В боковых галереях стояли холодные блюда для мужчин. От галерей тянулись на двести пятьдесят сажен три аллеи, персекающиеся другими под разными углами. И без того несильный жар стал сменяться и вовсе прохладою. Гости, разошедшись по аллеям, безо всякого стеснения предавались веселью, отчасти благодаря тому количеству вина и меда, выпитому во время праздника. Некоторые из гостей слушали музыку, другие громко разговаривали, смеялись, гуляли рука об руку, играли в шашки, пили пиво, курили табак. Около пруда государев карлик тешил присутствующих своими шутками и остротами.

Неожиданно к Никите подошел император, до того мирно беседовавший с одним из фабрикантов, и предложил ему сыграть несколько партий в шашки. Никита втайне изумлялся тому, как умело император стирал грань между сословиями на этом празднике. Он открыт был для всех, вникал в подробности дел каждого, кто находился в поле его внимания. Он был среди народа своего, как внимательный наставник и добрый отец.

— Не сыграть ли нам с тобой несколько партий? — спросил император у Никиты, показывая на красивые шашечные фигурки, вырезанные из слоновой кости.

— А отчего же нет? — и Никита в сопровождении императора двинулся к беседке, где находился маленький столик.

К концу игры Петр, поняв, что Никита выигрывает и оттого чувствует неловкость, предложил ему принять заслуженную победу.

Вскоре начались танцы, которых Никита не любил. Все умевшие танцевать заблаговременно заняли места на скамьях, поставленных в круг той части главной аллеи, которая была для этого предназначена. Здесь приготовили оркестр, подобный дворцовому, также состоявший из клавикорд, нескольких скрипок, виольдамура, альта, виолончели, контрабаса, флейт и валторн.

Никиту забавлял причудливый характер польского контрданса.

— Это надутая степенность, важное выражение лиц и гордая поступь в неловком шарканье и фигурной осанке танцоров напоминают мне больных подагрой стариков, — говорил Никита Сашке, когда тот искал глазами спутницу для следующего танца.