Лютер - Дикман Гвидо - Страница 33

— Милость Господня и любовь вечная спасут вас! — воскликнул он наконец. — Sola fide, только верой в милость Его спасетесь.

— Аминь, — ответили ему верующие, хотя кое-кто из них скептически смотрел в пол. Но сомневающихся в это воскресенье было меньшинство.

Мартин извлек из-под орната лист бумаги и взмахнул им над головой, как белым носовым платком.

— Вы наверняка слышали о том, что Папа требует, чтобы меня отправили в Аугсбург, дабы я отчитался перед одним из римских кардиналов за свое толкование Священного Писания…

Тревожный ропот пронесся по рядам. Мужчины и женщины в страхе закрыли лица руками, даже Меланхтон и профессор Карлштадт переглянулись, и на их нахмуренных лицах выразилась крайняя озабоченность.

Мартин поднял руку, призывая публику успокоиться, и попросил тишины.

— Слухи эти верны. И я молю Господа, чтобы кардинал Каэтан, который от имени Святейшего Отца будет говорить со мной, не нашел бы никакого изъяна в слуге своем. Вас же, мои братья и сестры, пока я буду в Аугсбурге, прошу подумать вот о чем. Мы помешались на святых мощах, отпущениях, паломничествах к святым местам, но ведь Иисус всегда с нами. Он здесь, в каждом уголке, в каждый час каждого дня. И Он не в мощах святых, Он среди нас, в нашей любви друг к другу. Он в святом таинстве своем и в слове Господнем.

Мартин уронил листок с предписанием явиться в Аугсбург. Плавно, как ласточка, скользнул он с кафедры и упал на каменные плиты у ног Карлштадта. Две девушки из влиятельных знатных семей, в дорогих, расшитых золотом платьях, вдруг захихикали. В следующее мгновение смех облегчения огласил гулкие своды центрального нефа. Заулыбался и Мартин. Он взял в руки большую Библию в тяжелом переплете из оленьей кожи и показал ее прихожанам. Потом раскрыл книгу, провел рукой по странице и внезапно побледнел. Глаза его сузились, словно перед ним возник призрак прошлого. Но это был не призрак. Позади всех, наполовину скрывшись за колонной, стоял Ханс Лютер. Его отец.

На освещенной солнцем площади Мартин после службы еще долго беседовал с прихожанами, желавшими с ним попрощаться. Влиятельные патриции, советники магистрата, священники окружили его, чтобы пожелать удачи в его нелегкой поездке в Аугсбург. Через некоторое время у Мартина, которому такое внимание к его персоне было в тягость, загудела голова. Он ощутил страстное желание остаться на несколько часов одному в своей монастырской келье, чтобы восстановить силы для предстоящего тяжелого дня. Но прежде чем отправиться в келью, ему нужно было убрать с пути еще один тяжелый камень.

Он стал оглядываться, словно искал кого-то глазами, и тут к нему подскочил профессор Карлштадт. Мартин воззрился на него с удивлением. Он заметил, что на лбу у магистра выступили капли пота.

— Для вас, наверное, было большим испытанием слушать мою проповедь, не так ли, Андреас? — осторожно спросил он своего запыхавшегося коллегу.

Карлштадт, посерьезнев, опустил голову.

— После нашей первой встречи я кое-что понял, брат Мартинус. А если уж я, старый книжный червь, оказался на это способен, то уж другие и подавно!

Он взглянул на двери церкви, и на лице его отразилось удивление. Из церкви как раз выходила Ханна со своей маленькой Гретой. Ханна этим утром выглядела так, словно заново родилась. В ярком свете солнца сияли ее густые светлые волосы, которые были чисто вымыты, расчесаны и скреплены на затылке заколкой. На ней было простое, но чистое платье из рыжей шерсти, а рукава прикреплены были к лифу кожаными шнурами, между которыми виднелось белое льняное полотно. Стеснительно улыбаясь, Ханна обратила внимание обоих мужчин на свою дочку. Та опиралась теперь на самодельные костыли, сделанные из сучьев. Девочке было явно нелегко, это читалось на ее напряженном личике, но она с детским упрямством отказывалась от посторонней помощи и хотела во что бы то ни стало идти сама. Увидев магистра, она кивнула ему — глаза ее сияли. Мартин заметил это и, развеселившись, притворно поднял брови:

— Насколько я вижу, вы завоевали это бедное сердечко, друг мой!

— Да… видимо, так оно и есть. — Карлштадт смущенно откашлялся. — Послушайте меня, брат Мартинус. Все профессора на вашей стороне. Я даже написал уже письмо с протестом, под которым я первый же поставлю свою подпись, на тот случай, если кардинал в Аугсбурге выдаст вас инквизиции.

Мартин оторопел. Немного помолчав, он кивнул и с благодарностью пожал Карлштадту руку.

Ханс Лютер заметно сдал. Долгие годы неустанного труда превратили этого крепкого, сильного рудокопа в ветхого старца, лицо которого избороздили глубокие морщины. Движения его стали медленными, неуверенными, он все время шаркал ногами. И лишь гордо выпирающий подбородок да острый взгляд серо-стальных глаз из-под кустистых, строго поднятых бровей напоминали Мартину того человека, который все детство и юность держал его в ежовых рукавицах. Отца, который так никогда и не смирился с тем, что его строптивый сын ушел в монастырь.

Когда толпа на площади рассеялась, возле часовни Мартин снова заметил отца. Ханс Лютер стоял, опершись на прилавок торговца, продававшего гравюры на дереве и печатные картинки. Старик терпеливо рассматривал одну картинку за другой, слушая непрерывную болтовню торговца, которая его уже явно утомила.

— Ну что, отец? — окликнул его Мартин.

Со стесненным сердцем смотрел он, как тот, со слезящимися глазами и трясущимися руками, отсчитывает несколько монет и столбиком выкладывает их на прилавок. Он купил гравюру. Портрет своего сына.

Старик обернулся, поднял гравюру на свет, и неяркое осеннее солнце осветило тонкий листок.

— Тебе, я вижу, нелегко сейчас, сын мой, — произнес он слабым голосом.

Мартин покачал головой, немного неуверенно, как показалось старику. Глухим, севшим голосом Мартин спросил, как поживает мать и все родные там, у них дома.

— Твоя мать, сынок, чувствует себя не сказать чтобы очень хорошо, — ответил Ханс Лютер. — Она попросила меня… Она просит тебя простить ее… простить всех нас, всю твою семью. Потому что нас все это время не было с тобой рядом, потому что мы покинули тебя. Мы поступили неправильно. Ведь если у детей есть долг перед родителями, то у родителей он есть вдвойне. Там, в церкви, мне просто не хватило мужества повиниться перед тобой. — Ханс Лютер ненадолго замолчал, чтобы понадежнее спрятать купленную гравюру в кармане своей накидки. При этом он молча кивал, будто сам себя хотел в чем-то убедить. — Ты уже совсем не тот человек, которого я оставил у монастырских ворот в Эрфурте. И… и поэтому страх во мне столь же велик, сколь велика моя гордость за тебя.

Мартин откашлялся. Он попросил отца следовать за ним, желая уйти подальше от этого ларька, болтливый владелец которого слышал каждое их слово. Они вместе пошли по улице, которая вела к скотному рынку. По воскресеньям там обычно не было ни души.

— Я неустанно молился о том, чтобы вы когда-нибудь простили меня, отец, — сказал наконец Мартин. В его голосе звучала печаль. — Вы так много сделали для меня… Вы даже представить себе не можете, как много.

— Пожалуй, мы не смогли дать тебе и твоим братьям и сестрам столько любви, сколько вам нужно было, поэтому ты стал искать ее у Господа. А что с тобой будет теперь? Ты поедешь в Аугсбург?

Мартин пожал плечами, уходя от ответа. Он прекрасно понимал, чего стоило отцу приехать в Виттенберг, чтобы поговорить с ним. Сколько сил ему понадобилось, и как трудно было ему преодолеть себя!

Неужели его родители предчувствовали, что это, может статься, последняя возможность поговорить с ним по душам? От этой мысли у Мартина по спине пробежал холодок Он не хотел умирать, и больше всего он страшился позорной смерти на костре инквизиции. В каком-то безотчетном порыве он подошел к отцу и обнял его. На глаза у него навернулись слезы.

— Успокойся, мой мальчик! — забормотал Ханс Лютер, беспомощно замерев и не отвечая на объятие сына. — Все будет хорошо. Я уверен, ты должен делать то, что считаешь правильным. Едва заметная улыбка пробежала по осунувшемуся лицу старика. — Но только попытайся, хоть раз в жизни попытайся, немного попридержать язык!