Владимир Высоцкий без мифов и легенд - Бакин Виктор Васильевич - Страница 69

69

Своим впечатлением от игры Высоцкого делится его коллега по театру А.Сабинин: «В Хлопуше совпало все! Его поэтическая сущ­ность была шире, чем те возможности, которые до этой роли давал ему театр. И все, чем наградила его природа, — талант, широта на­туры, яростный темперамент, — все это сошлось в Хлопуше!

На прогоне Володя рвался вперед, рвался из этих цепей, а в конце зала стоял Любимов... И Володя хрипел, рычал:

«Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека».

Володя делал ударение —

этого!

человека и делал жест в сто­рону Любимова! Это был момент истины — два больших таланта соединились воедино! Потом актеры спустились со сцены, Юрий Петрович подошел сделать замечания... Затем взял Володю за за­гривок, привлек к себе и поцеловал...»

О том, как он играл эту роль, можно узнать по одной из мно­гочисленных рецензий на спектакль. Ю.Головашенко («Советская культура», 14 декабря 1967 года): «Поэтичность и огневой темпера­мент слагают своеобразный сценический характер Хлопуши в ис­полнении Высоцкого. Уральский каторжник, стремящийся к Пуга­чеву, передает в спектакле неистовый мятежный взлет, характерный для размаха «пугачевщины», взлет, сделавший крестьянское вос­стание таким устрашающим для самодержавия. Слушая Хлопушу-Высоцкого, словно видишь за ним взвихренную, взбунтовавшую­ся народную массу, вспененную могучую лаву, неудержимый по­ток, разлившийся по царской России. Своеобразный голос артиста способствует силе впечатления, его оттенки как нельзя больше со­ответствуют характеру Хлопуши, воплощенному в строках есенин­ских стихов, — сложной человеческой судьбе, надорванному, но не сломленному человеческому духу».

С.Есенин сам очень любил читать монолог Хлопуши. Впервые он читал поэму 6 августа 1921 года в знаменитом «Литературном особняке» на Арбате.

Сохранилась запись голоса Есенина, которую не раз очень вни­мательно прослушал Высоцкий. Важны были для Высоцкого и «по­казы» есенинской интонации Н.Эрдманом, хорошо знавшим Есе­нина.

Есть воспоминания А.М.Горького о чтении Есениным этого мо­нолога: «...когда Есенин читал этот монолог, он всегда бледнел, с него капал пот, он доходил до такой степени нервного напряжения, что сам себе ногтями пробивал ладони до крови каждый раз. Го­лос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. Изу­мительно искренне, с невероятною силою прозвучало неоднократ­но и в разных тонах повторенное требование каторжника: «Я хочу видеть этого человека!» И великолепно был передан страх: «Где он? Где? Неужели его нет?» Даже не верилось, что этот маленький че­ловек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью!»

Удивительное совпадение — Горький писал о Есенине, а мы чи­таем, как о Высоцком: и хриплый голос, и низкий рост, и огромная эмоциональная энергия, и поразительная искренность одинаково характерны и для автора, и для исполнителя. Полное слияние ар­тиста с автором говорит о внутренних связях, о духовном родст­ве, культурной преемственности. Высоцкий говорил:

«...когда рас­сказали эту историю с руками, мне это дало новый допинг, и я, ка­жется, ухватил, что он хотел сказать в этом монологе: я там рвусь изо всех сухожилий».

И еще одно не менее удивительное сов­падение. «Его песни поют везде — от благонадежных наших гости­ных до... тюрьмы». И там же: «Он предсказывал конец свой в каж­дой своей теме, кричал об этом в каждой строчке...» Писатель Лео­нид Леонов написал это в 1925 году на смерть Есенина. А разве это не о Высоцком?

Исследователи творчества С.Есенина справедливо считают: взявшись писать о реальном крестьянском бунте и его вожаке, Есе­нин фактически написал трагедию о себе, себя ощутив Пугачевым, или в Пугачева вложил свою душу. Но Высоцкий-Хлопуша вошел в спектакль эпизодической ролью, возвысив ее до трагедии, а может быть — до кульминации спектакля. Они оба — Высоцкий и Есе­нин — имели вкус к словам и к их сочетаниям. С каким смаком, удовольствием выкрикивал Высоцкий слова Есенина:

И холодное корявое вымя сквозь тьму

Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека!

И еще одну интересную деталь придумал Любимов — участие в спектакле детей. Один из тех мальчиков, Витя Калмыков, став­ший впоследствии художником, вспоминает: «Я учился тогда, по-моему, в третьем классе. У меня был хороший голос. По этой при­чине мне довелось участвовать в постановках различных театров. Потому что маленькие нужны во многих постановках, где участву­ют взрослые.

Кто произвел на меня впечатление? Если покопаться в памя­ти, то, честно говоря, я не вспоминаю других актеров. Я знаком со многими актерами «Таганки» и знаю, что они и тогда участвовали в спектакле, но я их как-то не воспринимаю применительно к тому времени. Я вспоминаю только Высоцкого и Хмельницкого. Хмель­ницкого — он мне пасхальные яички по ходу действия давал, за­тем головы по помосту катил. Это, конечно, дикое впечатление ос­тается, когда он «головы» из мешка достает и скатывает их, чуть ли не на тебя. Они ведь не просто катятся, а еще и в зал летят. Тут и для взрослых-то такие спектакли тяжелы, не говоря уже о ребен­ке. Здесь совсем другое мышление требуется. Это я очень хорошо запомнил.

И второе, что тоже потрясло, — Высоцкий, особенно когда он читает монолог Хлопуши. Я смотрел снизу на помост, из-за ку­лис. Так что рассмотреть удавалось очень хорошо. Ну, во-первых, это — комок энергии. Актер совсем другого качественного поряд­ка. Он был весь как шаровая молния. Эта напряженная шея... Я по­том не раз видел ее на фотографиях, но наяву это гораздо сильнее. Казалось, что в каждую следующую секунду он взорвется изнутри. И еще глаз навыкате. С противоположной ложи светил прожектор прямо на меня, и глаз его преломлял этот луч... Я-то, в сущности, не понимал, о чем кричит этот человек, которого швыряют цепями по сцене, но это было и не так важно. Главное — ощущение убеди­тельности, что он прав в своем крике, требовании, претензии. Сло­вом, впечатляло очень.

Потом я встречал его после спектакля. Он казался довольно-таки маленьким человеком, даже для нас, детей. Он был низкого роста, а на сцене казался гораздо больше, крупнее, хотя и был раз­дет до пояса. Но тут, конечно, сказывалась игра мускулов. С нами, ребятишками, он не общался, не заигрывал, не приголубливал. Я ду­маю, что он к нам слишком серьезно относился — там, в театре. О чем-то серьезном говорить с нами он, естественно, не мог, а уни­жать нас сюсюканьем, видимо, не хотел. Он считал нас, в принци­пе, тоже актерами, поэтому, наверное, старался не общаться. Он по­нимал, что этого не нужно делать. И еще он боялся, вероятно, того, что мы начнем задирать нос: мол, Высоцкий нас по головке... А у нас в школе уже тогда знали его песни...»

У Высоцкого с Есениным можно отыскать родственную схо­жесть судеб, поэтического и жизненного темперамента. Не многие поэты имеют судьбу, так легко становящуюся легендой. Они эту ле­генду как бы и сами творят — еще при жизни. В процессе работы над «Пугачевым» Высоцкий настолько сживается с поэзией Есенина, что это обязательно должно было бы воплотиться в его собствен­ных стихах. В декабре 1967 года он пишет песню

«Моя цыганская» («В сон мне — желтые огни...»).

В песне очень много образов из спек­такля: и

«плаха с топорами»,

и тема дороги — подиум на сцене, до­рога сверху вниз на цепи, на плаху, и чисто есенинский образ —

«на горе стоит ольха...».

Образ Хлопуши у Есенина и в игре Высоцко­го — это отчаяние. В песне Высоцкий пошел дальше — это борьба с отчаянием, трагическое преодоление...

По мастерству воплощения и силе воздействия на публику Хлопуша Высоцкого не уступал главному герою драмы Пугачеву в ис­полнении Губенко. Во всяком случае, все писавшие о спектакле ре­цензенты единодушно выделяли именно эти две актерские работы. В марте 1968 года по итогам смотра театральной молодежи «Теат­ральная весна» за 67-й год жюри под председательством народного артиста СССР А.Попова постановило: