Героиня мира - Ли Танит - Страница 84

По-моему, я счастлива. Да, счастлива. Ничто мне не угрожает. Люди здесь даже не заговаривают ни о войне, ни об убийствах. Никто на меня не нападает. И ни к чему не принуждает. Пожалуй, я подожду возвращения Эмальдо; времени, когда стану его любовницей, когда его светлые волосы разметаются у меня на груди, и он вздохнет в моих объятиях. Какой красивый получится из него любовник, словно бог…

Накоплю-ка я, пожалуй, денег и сниму комнату побольше с отдельным клозетом, с украшенной эмалями ванной и кроватью с пологом. И заведу себе кошку, такую же независимую, как я сама, но она позволит мне безгранично любить ее.

У меня ни в чем нет нужды.

Ни в чем.

Ни в чем.

Я потеряла всякое представление о том, какое на дворе время года. Стояла походившая на теплую весну зима, порой на город обрушивались ливни. А потом наступило время зимнего солнцестояния, Вульмартия.

Я окончательно сбилась со стези благочестия и ни разу даже не ступила на порог величественного храма, хотя и восхищалась его великолепием, не заходя внутрь. В Тули богиню чаще всего называют Исибри в честь острова Сибрис, где, согласно верованиям тулийцев, она явилась на свет в облике достигшей зрелости девушки. Говорят, она родилась от брака меж цветами.

Маэстро Пелла пригласил меня на церемонию, которая начинается в Дженчире спозаранку, а потом на праздничный завтрак в мастерской. Было бы некрасиво отказываться.

Процессия отправляется в путь на заре, в семь часов. Участвующие в ней наряжаются в светлые одежды, поэтому я надела свое зеленое платье. Мои прямые шелковистые волосы успели вновь приобрести свой природный цвет и нисколько не пострадали от выбеливания. Жители Старой Дженчиры, и мужчины, и женщины, отпускали длинные волосы, а иногда делали искусные прически в классическом духе. В то утро я подколола к прядям цветы, зимние фиалки, цветы Исибри.

На рассвете все заходят в храм; фасадом он обращен к востоку, и в это время сквозь небольшие отверстия в верхней части каменных стен начинает проникать свет, он устремляется навстречу людям. Этот храм такой древний, что витражей в нем нет, лишь незастекленные проемы окон, где усаживаются белые голуби, и никто их не прогоняет.

Статуя богини в два раза выше рослой женщины, ее полнейшая нагота повергает чуть ли не в оторопь. Красивая, белая, как жемчужина, без краски, только на волосах позолота да в глазах зеленые драгоценные камни, она кажется зрячей. Богиня прижимает к бедрам раковину, не из стыдливости, это сокровенный знак небес. Вторая рука с раскрытой ладонью простерта вперед, в нее вкладывают цветы, и голову ее венчает не диадема, а венок из фиалок и миртовых листьев.

В храме столпилось столько народу, что, кроме этой статуи и колонн с капителями, украшенными изображениями дельфинов, я больше почти ничего не увидела.

Появились священнослужители. Они воскурили фимиам перед образом богини и возблагодарили ее за защиту от зимних ветров и бурь, за дарованную надежду на приход подвластной ей весны.

Все запели гимн, и домоправительница Пеллы передала мне листок с текстом, чтобы я могла петь со всеми. В этой песне богиню называют Фиалкой пурпурного часа ночи и белой Фиалкой утра, которой безраздельно принадлежит вселенная с того самого мгновения, когда она пробудилась среди цветов и прошла по морским волнам, окруженная западными ветрами, выскакивающими из воды рыбами и голубками, что прилетели с берега посмотреть на нее.

Потом люди помогли священнослужителю взобраться на подиум; это был дряхлый старик, и я побоялась, как бы не оказалось, что он слегка выжил из ума, но тут зазвучал его звонкий голос. Священник читал текст лежавшей перед ним священной книги, призывая нас к вере и добродетели.

В завершение он сказал, что теперь наступит минута молчания и каждый сможет вознести богине свою молитву и попросить о чем-то важном для себя.

Этот обычай был мне незнаком. Я вздрогнула. И смутилась. Дженчира будто бы прочла мои мысли.

Но когда воцарилась тишина, я обратилась к ней с молитвой и обнаружила, что в сердце моем и в голове звучит лишь один громкий, показавшийся мне оглушительным крик, лишь его имя. Слезы хлынули у меня из глаз и заструились по лицу.

Когда запели следующий гимн, я пришла в себя; на этот раз домоправительница передала мне вместе с текстом чистую льняную тряпочку. Они никогда не расспрашивали меня о прошлом. Вероятно, в этом не было необходимости. Неужели мои тайны с легкостью прочитываются в очертаниях моего тела?

По окончании службы народ оживился, зашумел и устремился из храма на улицу. Я попросила у маэстро Пеллы разрешения присоединиться к нему и ученикам чуть позже, сославшись на желание осмотреть опустевший храм.

Мне хотелось найти у богини поддержку. Должно быть, ее тошнит от меня, ведь я обращаюсь к ней лишь в минуты тяжелых переживаний. Но ее кроткое лицо, мудрый любящий взгляд не казались равнодушными. Пребывая в этой ипостаси, она наверняка с сочувствием отнесется к моему горю.

Итак, я задержалась в храме. Я вынула из волос несколько фиалок и положила их на столик перед образом рядом со множеством цветов и вещиц, преподнесенных богине. Я зажгла свечу, оставив монетку в уплату за нее. Опустившись на колени, я склонила голову; голуби и священнослужители что-то тихонько бормотали, не отрываясь от своих занятий.

Но мне больше нечего сказать. Может, у нее найдутся слова для меня?

Я пристально глядела ей в лицо. Но взор ее уже скользил мимо меня.

Я поднялась на ноги и побрела прочь, ступая по гладкому мраморному полу, усеянному лепестками и детскими носовыми платочками, и вдруг заметила среди них потерянную кем-то игрушку, кролика с болтающимися ушами. Я не задумываясь подобрала его: мне стало жалко кролика, и тут в храм вбежала его четырехлетняя хозяйка, как и я, вся в слезах.

— Вот, да вот же, не плачь, — сказала я и торопливо пошла навстречу ей, желая поскорей ее утешить; я протянула девочке кролика, стараясь обращаться с ним так, будто он живой.

Она взглянула с изумлением и отчаянной радостью, протянула ко мне руки и взяла игрушку. Потом мы обе заплакали.

— Да, она очень любит этого кролика. Кто-то ее толкнул, иначе она ни за что не выпустила бы его из рук, — сказала подошедшая мать девочки. — Но что с вами такое? У вас болит что-нибудь?

— Нет-нет, ничего. — Я вся съежилась, прячась за потоками слез, и пошла бы дальше, но она положила руку мне на плечо.

— Скажите мне, — проговорила она, — я могу вам помочь.

Я смахнула с глаз слезы и хмуро поглядела на нее. Эта женщина ниже меня ростом, коренастая, неприметная, а глаза — как у львицы. Ощущая чуть ли не страх, я стряхнула ее руку со своего плеча.

— Ну, я все равно вам скажу, — решила она, — ведь вы так сердечно отнеслись к моей дочке. Возьмите розовую свечу. В день богини, такой, как сегодня, до прихода полуночи намажьте ее чистым оливковым маслом и растертыми цветами фиалки. Задумайте желание. Повторяйте его имя, пока горит свеча. Она должна прогореть до конца. Тогда он придет к вам, но только если сам на это согласен.

Мне стало неловко. Я принялась рыться в поисках еще одной монетки.

— Денег не нужно, — сказала она, — я сделала бы то же самое для любого человека в вашем положении. Пойдем, — добавила она, обращаясь к дочке, которая уже позабыла про нас и увлеченно разговаривала со своим кроликом.

Они ушли, и я осталась одна.

Абсурд. Мне не следует этого делать. Розовая свеча… магазины сегодня закрыты, а впрочем, да, я видела такие свечи, они лежат вместе с прочими в буфете, в столовой у маэстро. Можно запросто взять одну, а назавтра, когда лавки откроются снова, возместить пропажу. И масло… у меня осталось немного для лампы. Фиалки же приколоты к моим волосам.

Завтрак проходил празднично. Мы смеялись, поедая сваренные вкрутую яйца и вульмартовский кекс с лимонным самбуком, запивая все это вином. Мне показалось, что раньше я никогда не смеялась. То же самое показалось и остальным. Один из учеников возложил мне на голову венок из фиалок, провозгласив меня Королевой Праздника. Девушка, обожавшая живописца, который давным-давно скончался, сообщила, что побаивалась меня, но что я все-таки очень славная. Я отпускала шутки. Все веселились до упаду. Я рассказывала истории, в том числе про русалок, из тех, что слышала на «Морской Провидице», а они требовали все новых и новых. Потом все тоже принялись что-нибудь рассказывать. Кувшины с вином казались бездонными, ведь их наполнял хмельной веселый Зандорос Дорной, валявшийся под столом. Даже лицо Дорина излучало слабый свет. Он признался, что с удовольствием нарисовал бы меня, но ему не хотелось просить.