В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 10

10

Кальян

Так и курят кальян — дым проходит сквозь чистую воду. Я, сквозь слезы вдохнув свои годы, вижу каждый изъян. Сколько было всего. Как легко забывается детство и друзья. Я могу оглядеться, а вокруг — никого. Остается любовь; что останется той же любовью, только станет немного бессловней, только высохнет кровь. А стихи, наконец, это слабость, а не озаренье, чем печальнее, тем откровенней. Ты прости мне, отец, но, когда я умру, расскажи мне последнюю сказку и закрой мне глаза — эту ласку я не морщась приму. Отнеси меня в лес и скажи, в оправдание, птицам: «Он хотел, но не мог научиться ни работать, ни есть». 1993, ноябрь

Завещание

В.С.[15]

Договоримся так: когда умру, ты крест поставишь над моей могилой. Пусть внешне будет он как все кресты, но мы, дружище, будем знать с тобою, что это — просто роспись. Как в бумаге безграмотный свой оставляет след, хочу я крест оставить в этом мире. Хочу я крест оставить. Не в ладах я был с грамматикою жизни. Прочел судьбу, но ничего не понял. К одним ударам только и привык, к ударам, от которых, словно зубы, выпадывают буквы изо рта. И пахнут кровью. 1993, ноябрь

Костер

Внезапный ветр огромную страну сдул с карты, словно скатерть, — на пол. Огромный город летом — что костер, огонь в котором — пестрая одежда и солнце. Нищие сидят на тротуарах в черных одеяньях. И выглядят как угли. У девчушки на голове алеет бант — она еще немножко тлеет. Я ищу в пустом кармане что-то — может, деньги для нищих, может, справку в небеса, где сказано, что я не поджигатель. …А для пожарника я просто слаб. 1993, ноябрь

Фонари

Фонари, фонари над моей головой, будьте вы хоть подобьем зари. Жизнь так скоро проходит — сказав «Боже мой», не успеешь сказать «помоги». Как уносит река отраженье лица, век уносит меня, а душа остаётся. И что? — я не вижу конца. Я предвижу конец. И, дыша этой ночью, замешанной на крови, говорю: «Фонари, фонари, не могу я промолвить, что болен и слаб. Что могу я поделать с собой? — разве что умереть, как последний солдат, испугавшийся крови чужой». 1993, декабрь

«Россия, шолом!..»

Россия, шолом! Родная собачья Россия! Любил бы — пожалуй, писал, как положено, кровью. Я вовсе не тонок, я просто чертовски бессилен. Любить тебя надо огромной животной любовью. Я вскрыл тебя, словно консервную банку, и губы порезал. Звезды, как рыбы, плавали в луже — лови их руками. И плыли созвездья. Ах, все ты — одно отраженье: люди, собаки, поэты и братья с врагами. Как часто снега уносят, сползая в бескрайность, тебя, словно скатерть — вчерашний несъеденный ужин. Мне завтрак не нужен. Как часто пернатая стая туда улетает. И он мне до боли не нужен. Ты вся из контрастов. Медальные шеи бульдогов. В лишайных дворнягах нет шерсти на шапку. Мне очень хочется быть полуспившимся собаководом — выгуливать пресные слезы на впадинах щечных. Шолом же, Россия! Царицы, разбойники, тройки. Как пиджак — наизнанку выверни ржавые дали. Гляди, утопили щенят на шикарной помойке. Нас слезы не душат. И нас с тобой завтра не станет. 1993

1994

Новогодняя ночь

Новый год. На небе звёзды, как хрусталь. Чисты, морозны. Снег душист, как мандарин золотой. А тот — с луною схож. Пойдёшь гулять со мною? Если нет, то я один. Разве могут нас морозы напугать? Глотают слёзы вдоль дороги фонари, словно дети, с жизнью в ссоре. Ах, не видишь? что за горе — ты прищурившись смотри. Только ночью Новогодней, друг мой, дышится свободней, ты согласна? Просто так мы пойдём вдоль улиц снежных, бесконечно длинных, нежных. И придём в старинный парк. Там как в сказке: водят звери хоровод — по крайней мере, мне так кажется — вокруг ёлки. Белочки-игрушки на ветвях. Пойдём, подружка. Улыбнись, мой милый друг. 1994, январь