В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 9

9

3.

Я везде побывал. Я держал горизонт, как перила, в руке. Я имел миллионы. Пришел налегке — Все бродягам раздал. Ничего не имея, ни о чем не жалею. Только смена пейзажей натерла зрачки до зеленого цвета. И если в ночи я устало стою у окошка, при никчемной луне проклиная судьбу, наполняя округу, подходят к окну одичавшие кошки.

4.

Как порой тяжело. Открываешь глаза и вдруг видишь — чужое всё: и небо, и звезды, и червь в перегное, не несущий тепло. Понимаешь, что сам не уйдешь, уведут под конвоем. Слава Богу, стихи — это нечто иное. Мое тело висит, словно плащ — на гвозде, на взгляде, который прикован к звезде. Я ищу в себе силы не сдаваться и ждать. Но в округе до черта камней. Каждый третий — кидать. Или строить могилы.

5.

Я забыл шелест книг. Я листаю оконные стекла. И свеча освещает нетронутый ужасом лик. И, как будто меж строк, я читаю меж улиц промокших то, что не передать, ибо это иная книга, нежели те, что обычно читают. Это книга ветров, судеб, звезд негорящих, несказанных слов. Пусть мне хочется спать, но рука не дрожит. Пусть до боли тревожно, надо еле дышать, и листать осторожно. Можно вены порвать.

6.

Суета городов. Тихий ропот и шепот печальный. Бесполезное время. Над струнами линий трамвайных нотный стан проводов… Ноты спящих ворон не метнулися вон, но расселись для вальса. и ты тянешь к луне онемевшие пальцы, И, как пары, на небе кружатся звезды. Будто раз и навеки забыто ненастье, будто вдруг разглядишь невеликое счастье через линзу слезы.

7.

Дорогая, когда обрастут крыши зданий зарею, словно львиною гривой, расстанусь с тобою. И умру, как солдат, не понюхавший боя. Будет небо седое. И, как мины морские, сгоревшие звезды на нем. Кто-то скажет: «Нальем! Хоть он не был солдатом, но ведал о том, что и смерть — лишь обыденный дембель. Пусть согреет свою двухметровую землю уходящим теплом».

8.

Стеклодувы на небе выдувают стоваттную лампу луны. Засыпая, я вижу прекрасные сны, разноцветную небыль. Все плохое, что было вчера, позабылось сегодня. Так всевышним угодно, чтобы мы не привыкли к ударам судьбы, чтобы новый удар был внезапен, но мы не сдавались и жили. И дрожат за окном миллионы огней. Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей, одиночество — в жилах.

9.

Никого не виню, что порой легче тело содрать, чем пальто. Все гниет на корню. Я не ведаю, что я и кто. Я, как жгут, растянул окончания рук, я тянулся к звезде. Мне везде было плохо и больно. Везде. От себя не уйти. Что-то колет в груди. И качаются тени. На стене. И закат непохож на рассвет. Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденье. Пробуждения нет.

10.

Летний вечер в окне. Словно лошади, яблони в мыле. Прискакавшие с мест неизвестно каких по туману и пыли. Мое сердце в огне. Черной шалью на плечи накинувши вечер, я гляжу за окно. И течет по ладони закатом разбрызганный розовый яд. Ветер в улицах бродит, как в венах — излишество крови. И от серых разводов луна вытирает себя о стиральные кровли.

* * *

На зрачок соскользнувший фонарик луны с опустевшего черного синего неба вялым веком укутав, как милую — пледом, посвящаю ему все грядущие сны, что плывут надо мною по белому морю преждевременной ночи, и расчетливо очень умоляю того, кто стоит надо мной, не сложив на груди предварительно руки: «Дай не смыть очертанья последнего друга проступившей внезапно соленой слезой». 1993, июль

«Клочок земли под синим небом…»

Клочок земли под синим небом. Не приторный и чистый воздух. И на губах, как крошки хлеба, глаза небес: огни и звезды. Прижмусь спиной к стене сарая. Ни звука праздного, ни тени. Земля — она всегда родная, чем меньше значишь, тем роднее. Пусть здесь меня и похоронят, где я обрел на время радость. С сырым безмолвьем перегноя нам вместе проще будет сладить, чтоб, возвернувшись в эту небыль, промолвить, раздувая ноздри: «Клочок земли под синим небом. Не приторный и чистый воздух». 1993, июль