В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 14

14

Трубач на площади

Трубач, как слон в последний день свой, стоит на площади пустой — О, как унылы эти пейсы, как он целуется с трубой! Я встретил вас — и все былое В отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое — и сердцу стало так тепло… Но мне, трубач, какое дело до оптимиста одного — То Тютчеву судьба радела, а я не встречу никого. И мне печальны эти звуки, Мой нежный, милый, дорогой — Я вспоминаю час разлуки, Давным-давно забытый мной. Все кончено, и ангел медный мне заново не подмигнет, И потому я нынче бледный на десять тысяч лет вперед. Но все ж играй, танцуй с трубою, пусть мы с тобой не верим в Рай. Пусть вот как грустно нам с тобою, Но все ж играй, играй, играй. Пусть не появится надежда — я простою здесь битый час, Чтоб музыка Невою прежней в холодном сердце разлилась. 1994, ноябрь

Было в Петербурге

Лишь по задумчивой Неве Струится лунное сиянье.

Ф.И. Тютчев[17]

Это было в Петербурге над вечернею Невою — я шептал клочок поэмы, что написана не мною: «Ты теперь один остался Наблюдать, как жизнь проходит». Месяц на волнах качался, словно белый пароходик. Он как будто бросил якорь у гранитного причала, он как будто ждал кого-то, полный трепетной печали. Рядом встали иностранцы, песни пьяные запели. Я ушёл. Остался в сердце пароходик ранкой белой. Я уехал к черту в гости, только память и осталась. Боже милый, что мне надо? Боже мой, такую малость — так тихонечко скажи мне страшной ночью два-три слова, что в последний вечер жизни я туда приеду снова. Что, увидев пароходик, помашу ему рукою, и гудок застынет долгий над осеннею Невою. Вспомню жизнь свою глухую — хороша, лишь счастья нету. Камень хладный поцелую и навеки в смерть уеду. Ты придёшь на берег утром — вздрогнешь и проснёшься сразу, и увидишь, как уснули фонари-голубоглазы. Всё, что ласковым приснится — сердцу мило бесконечно. Ветер трепет их ресницы, что седого пуха легче. Ты укутаешься шарфом и, с камнями слившись тенью, на камнях увидишь слёзы. И поверишь на мгновенье, что, стоящий над Невою, ты стоишь над тихим небом. Полный утра и покоя, и кормящий уток хлебом. 1994, ноябрь

«Вот зима наступила…»

Вот зима наступила. И снежинки ссыпаются, как шестеренки, из разобранной тучи. О, великий, могучий, помоги прокормить мне жену и ребенка. Чтоб отца не забыли. Снег хрустит под ногою. Снег бинтует кровавую морду планеты. Но она проступает под ногою. Не знаю, доживем ли до нового лета мы, родная, с тобою. Я встаю на колени. Умываю лицо снегом, смешанным с кровью. Горизонт — как веревка, чтоб развешать пеленки снов ненужных совсем. И с какою любовью… И с любовью, и с ленью припадаю к земле и слышу шум в населенных, прокуренных недрах. Это мертвые мчатся на гробах. И несчастней, и страшней самураев в торпедах. И печальней, и злее. 1994, февраль

Воспоминание

Над детским лагерем пылает красный флаг, Затмив собой огонь рассвета. О, барабаны бьют, и — если что не так — Марат Казей* сойдёт с портрета Всем хулиганам, всем злодеям на беду. А я влюблён и, вероятно, До слёз — увы — она стоит в другом ряду — Мила, причёсана, опрятна… …Не память дней былых меня пугает, друг, — Был день тот летний и прекрасный. Ведь если время вспять пустить ты сможешь вдруг, То это будет труд напрасный — Мне к ней не подойти, ряды не проломить. Своим же детским сожаленьем Кажусь себе, мой друг — о, научи любить, Любовь мешая с омерзеньем. 1994

Колыбельная зимнего сада

Вот и зима, мой ангел, наступила — порог наш черный снегом завалило. И в рощу обнаженную ресниц летят снежинки, покружив над нами, и наших слез касаются крылами, подобными крылам небесных птиц. И сад наш пуст. И он стоит уныло. Все то, что летом было сердцу мило, — как будто бы резиночкой творец неверный стих убрал с листа бумаги — Бог стер с земли. И простыни, как флаги, вдали белеют — кончен бой, конец. 1994

1995

«— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой…»

Ни денег, ни вина…

Г. Адамович

— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой, где фонари висят, как мандарины, и снег лежит, январский снег простой, и навсегда закрыты магазины. Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы. — Так грустно, друг, так жутко, так буквально. — А вы? Чего от жизни ждёте вы? — Печаль, мой друг, прекрасное — печально. Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен. — Скажите мне, что будет завтра с нами? И безобразный вечный манекен глядит нам вслед красивыми глазами. — Что знает он? Что этот мир жесток? — Что страшен? Что мертвы в витринах розы? — Что счастье есть, но вам его, мой Бог, — холодные — увы — затмили слёзы. 1995, январь