В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 15

15

«Черный ангел на белом снегу…»

Черный ангел на белом снегу — мрачным магом уменьшенный в сто. Смерть — печальна, а жить — не могу. В бледном парке не ходит никто. В бледном парке всегда тишина, да сосна — как чужая — стоит. Прислонись к ней, отведай вина, что в кармане — у сердца — лежит. Я припомнил бы — было бы что, то — унизит, а это — убьет. Слишком холодно в легком пальто. Ангел черными крыльями бьет. — Полети ж в свое небо, родной, и поведай, коль жив еще Бог — как всегда, мол, зима и покой, лишь какой-то дурак одинок. 1995, январь

«Как некий — скажем — гойевский урод…»

Я никогда не напишу о том, как я люблю Россию.

Роман Тягунов[18]

Как некий — скажем — гойевский урод красавице в любви признаться, рот закрыв рукой, не может, только пот лоб леденит, до дрожи рук и ног я это чувство выразить не мог, — ведь был тогда с тобою рядом Бог. Теперь, припав к мертвеющей траве, ладонь прижав к лохматой голове, о страшном нашем думаю родстве. И говорю: люблю тебя, да-да, до самых слез, и нет уже стыда, что некрасив, ведь ты идешь туда, где боль и мрак, где илистое дно, где взор с осадком, словно то вино… Иль я иду, а впрочем — все одно. 1995, март

«В черной арке под музыку инвалида…»

В черной арке под музыку инвалида — приблизительно сравнимого с кентавром — танцевала босоногая обида. Кинем грошик да оставим стеклотару. Сколько песен написал нам Исаковский, сколько жизней эти песни поломали. Но играет, задыхаясь папироской, так влюбленно — поднимали, врачевали. Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, — верно, мы с тобой о жизни знаем мало. Дай, Господь, нам не создать стихов и песен, чтоб под песни эти ноги отрывало. Допивай скорей, мой ангел, кока-колу, в арке холодно, и запах — что в трактире. Слишком жалобно — а я как будто голый, как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире. 1995, март

«Скрипач — с руками белоснежными…»

Скрипач — с руками белоснежными, когда расселись птицы страшные на проводах, сыграл нам нежную музы ку — только нас не спрашивал. В каком-то сквере, в шляпе фетровой — широкополой, с черной ниточкой. Все что-то капало — от ветра ли — с его ресницы, по привычке ли? Пытались хлопать, но — туманные — от сердца рук не оторвали мы. Разбитые — мы стали — странные, а листья в сквере стали алыми. Ах, если б звуки нас не тронули, мы б — скрипачу — бумажки сунули. — Едино — ноты ли, вороны ли, — он повторял, — когда вы умерли. 1995, апрель

Первое мая

Детство золотое, праздник Первомай — только это помни и не забывай… Потому что в школу нынче не идем. Потому что пахнет счастьем и дождем. Потому что шарик у тебя в руке. Потому что Ленин — в мятом пиджаке. И цветы гвоздики — странные цветы, и никто не слышит, как плачешь ты… 1995, май

Трамвайный романс

В стране гуманных контролеров я жил — печальный безбилетник. И, никого не покидая, стихи Иванова любил. Любил пустоты коридоров, зимой ходил в ботинках летних. В аду искал приметы рая и, веря, крестик не носил. Я ездил на втором и пятом[19], скажи — на первом и последнем, глядел на траурных красоток, выдумывая имена. Когда меня ругали матом — каким-нибудь нахалом вредным, я был до омерзенья кроток, и думал — благо, не война. И, стоя над большой рекою в прожилках дегтя и мазута, я видел только небо в звездах и, вероятно, умирал. Со лба стирая пот рукою, я век укладывал в минуту. Родной страны вдыхая воздух, стыдясь, я чувствовал — украл. 1995, июль

Соцреализм

1.

Важно украшен мой школьный альбом — молотом тяжким и острым серпом. Спрячь его, друг, не показывай мне, снова я вижу как будто во сне: восьмидесятый, весь в лозунгах, год с грозным лицом олимпийца встает. Маленький, сонный, по черному льду в школу вот-вот упаду, но иду.

2.

Мрачно идет вдоль квартала народ. Мрачно гудит за кварталом завод. Песня лихая звучит надо мной. Начался, граждане, день трудовой. Всё, что я знаю, я понял тогда — нет никого, ничего, никогда. Где бы я ни был — на чёрном ветру в чёрном снегу упаду и умру.