В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 16

16

3.

«…личико, личико, личико, ли… будет, мой ангел, чернее земли. Рученьки, рученьки, рученьки, ру… будут дрожать на холодном ветру. Маленький, маленький, маленький, ма… — в ватный рукав выдыхает зима: Аленький галстук на тоненькой ше… греет ли, мальчик, тепло ли душе?»

4.

Всё, что я понял, я понял тогда — нет никого, ничего, никогда. Где бы я ни был — на черном ветру в черном снегу — упаду и умру. Будет завод надо мною гудеть. Будет звезда надо мною гореть. Ржавая, в чёрных прожилках, звезда. И — никого. Ничего. Никогда. 1995

От самого сердца

Заозерский прииск. Вся власть — один презапойный мусор. Зовут Махмуд. По количеству на лице морщин от детей мужчин отличаешь тут. Назови кого-нибудь днем «кретин» — промолчит. А ночью тебя убьют. А обилие поселковых шлюх? «Молодой, молоденький. О, чего покажу». «Мужик-то ее опух — с тестем что-то выпили, и того». Мне товарищ так говорит: «Я двух сразу ух». Ну как не понять его? Опуститься, что ли? Забыть совсем обо всем? Кто я вообще таков? Сочинитель мелких своих проблем, бесполезный деятель тихих слов. «Я — писатель». Смотрит, как будто: съем, а потом хохочет. Какой улов. Ах, скорей уехать бы, черт возьми. Одиссея помните? Ах, домой. Сутки ехать. Смех. По любой грязи. Чепуха. Толкай «шестьдесят шестой»[20]. Не бестактность это, но с чем в связи, уезжая — нет — не махну рукой? 1995, август, п. Кытлым[21]

«Фонтанчик не работает — увы!..»

Фонтанчик не работает — увы! — уж осень, но по-прежнему тепло, В сухую чашу каменные львы глядят печально — битое стекло, газеты, чьи-то грязные бинты, окурочки, обертки от конфет, нагая кукла, старые листы, да стоит ли — чего там только нет. Глядят уныло девять милых морд клыкастых, дорогих лохматых грив. Десятым я сажусь на этот борт — наверное, заплакал бы, но ни в одном глазу, — а ветер теребит, как будто нищий, что-то из рванья. Так и сидим — довольно скверный вид, скажу я вам, мой ангел, — львы да я. 1995, август

Музыкант и ангел

В старом скверике играет музыкант, бледнолицый, а на шее — черный бант. На скамеечке я слушаю его. В старом сквере больше нету никого, только голуби слоняются у ног, да парит голубоглазый ангелок. …Ах, чем музыка печальней, чем страшней, тем крылатый улыбается нежней… 1995, август

Дом с призраком

Как-то случилось, жил в особнячке пустом — скрип дорогих перил, дождь за любым окном, вечная сырость стен, а на полу — пятно. Вот я и думал: с кем тут приключилось что? Жил, но чуть-чуть робел — страшен и вечен дуб. Бледный стоял, как мел, но с синевой у губ — мир и людей кляня, — ствол подносил к виску. Нужно убить себя, чтобы убить тоску. Жил и готовил чай крепкий — чефир почти. И говорил «прощай», если хотел уйти. Я говорил «привет», возвратившись впотьмах, и холодок в ответ чувствовал на губах. Но под тревожный стук ставни мой лоб потел: «Вот ты и сделал, друг, то, чего я не смел. Явишься ли во сне с пулькой сырой в горсти — что я скажу тебе?» …Я опоздал, прости. 1995, август

«На белом кладбище гуляли…»

На белом кладбище гуляли, читая даты, имена. Мы смерть старухой представляли. Но, чернокрылая, она, навязчивая, над тобою и надо мною — что сказать — как будто траурной каймою хотела нас обрисовать, ночною бабочкой летала. Был тёплый август, вечер был. Ты ничего не понимала, я ни о чём не говорил. 1995, август

«Ночь, скамеечка и вино…»

Ночь, скамеечка и вино, дребезжащий фонарь-кретин. Расставаться хотели, но так и шли вдоль сырых витрин. И сентябрьских ценитель драм, соглядатай чужих измен сквозь стекло улыбался нам нежно — английский манекен. Вот и все, это добрый знак или злой — все одно, дружок. Кто еще улыбнется так двум преступно влюбленным — Бог или дьявол? — осенним двум, под дождем, в городке пустом. Ты запомни его костюм — я хочу умереть в таком. 1995, август