В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 45

45

На смерть поэта

Я так люблю иронию мою. И жизнь воспринимаю как удачу — в надежде на забвенье, словно чачу, ее хотя и морщуся, но пью. Я убивал, а вы играли в дум* до членов немощных изнеможенья. И выдавало каждое движенье, как заштампован ваш свободный ум. А вы меня учили — это зал, кулисы, зритель, прочие детали. Вы жили, потому что вы играли. Я жил, и лишь поэтому играл. Вы там, на сцене, многое могли. А я об стену бился лбом бесславным. Но в чем-то самом нужном, самом главном вы мне невероятно помогли. Я, мнится, нечто новое привнес в поэзию, когда, столкнувшись с вами, воспользовался вашими словами, как бритвой, отвращения не без. 1997

Баллада

На Урале, в городе Кургане, в день шахтера или ПВО направлял товарищ Каганович револьвер на деда моего. Выходил мой дед из кабинета в голубой, как небо, коридор — мимо транспарантов и портретов мчался грозный импортный мотор. Мимо всех живых, живых и мертвых, сквозь леса, и реки, и века, а на крыльях выгнутых и черных синим отражались облака. Где и под какими облаками, наконец, в каком таком дыму, бедный мальчик, тонкими руками я тебя однажды обниму? 1997

«Пела мне мама когда-то…»

Пела мне мама когда-то, слышал я из темноты: спят ребята и зверята тихо-тихо, спи и ты. Только — надо ж так случиться — холод, пенье, яркий свет: двадцать лет уж мне не спится, сны не снятся двадцать лет. Послоняюсь по квартире или сяду на кровать. Надо мне в огромном мире жить, работать, умирать. Быть примерным гражданином и солдатом — иногда. Но в окне широком, длинном тлеет узкая звезда. Освещает крыши, крыши. Я гляжу на свет из тьмы: не так громко, сердце, тише — тут хозяева не мы. 1997

Кусок элегии

Н.

Дай руку мне — мне скоро двадцать три — и верь словам, я дольше продержался меж двух огней — заката и зари. Хотел уйти, но выпил и остался удерживать сей призрачный рубеж: то ангельские отражать атаки, то дьявольские, охраняя брешь, сияющую в беспредметном мраке. Со всех сторон идут, летят, ползут. Но стороны-то две, а не четыре. И если я сейчас останусь тут, я навсегда останусь в этом мире. И ты со мной — дай руку мне — и ты теперь со мной, но я боюсь увидеть глаза, улыбку, облако, цветы. Все, что умел забыть и ненавидеть. Оставь меня и музыку включи. Я расскажу тебе, когда согреюсь, как входят в дом — не ангелы — врачи и кровь мою процеживают через тот самый уголь — если б мир сгорел со мною и с тобой — тот самый уголь. А тот, кого любил, как ангел бел, закрыв лицо, уходит в дальний угол. И я вишу на красных проводах в той вечности, где не бывает жалость. И музыку включи, пусть шпарит Бах — он умер, но мелодия осталась. 1997

Памяти друга

Ю. Л.[52]

Жизнь художественна, смерть — документальна и математически верна, конструктивна и монументальна, зла, многоэтажна, холодна. Новой окрыленные потерей, расступились люди у ворот. И тебя втащили в крематорий, как на белоснежный пароход. Понимаю, дикое сравненье! Но поскольку я тебя несу, для тебя прощенья и забвенья я прошу у неба. А внизу, запивая спирт вишневым морсом, у котла подонок-кочегар отражает оловянным торсом умопомрачительный пожар. Поплывешь, как франт, в костюме новом, в бар войдешь красивым и седым, перекинешься с красоткой словом, а на деле — вырвешься, как дым. Вот и все, и я тебя не встречу в заграничном розовом порту с девочкой, чья юбочка короче перехода сторону на ту. 1997

«Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь…»

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь, в белом плаще английском уходит прочь. В черную ночь уходит в белом плаще, вообще одинок, одинок вообще. Вообще одинок, как разбитый полк: ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк. Вот мы сидим в кафе и глядим в окно: Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О. Вспомнить пытаемся каждый любимый жест: как матерится, как говорит, как ест. Как одному: «другу», а двум другим он «Сапожок»[53] подписывал: «дорогим». Как говорить о Бродском при нем нельзя, Встал из-за столика: не провожать, друзья. Завтра мне позвоните, к примеру, в час. Грустно и больно: занят, целую вас! 1997