В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 46

46

«Когда бы знать наверняка…»

Когда бы знать наверняка, что это было в самом деле — там голубые облака весь день над крышами летели, под вечер выпивши слегка, всю ночь соседи что-то пели. Отец с работы приходил и говорил во рту с таблеткой, ходил по улице дебил, как Иисус, с бородкой редкой. Украв, я в тире просадил трояк, стрельбой занявшись меткой. Все это было так давно, что складываются детали в иное целое одно, как будто в страшном кинозале полнометражное кино за три минуты показали. В спецшколу будем отдавать его, пусть учится в спецшколе! Отец молчит, и плачет мать, а я с друзьями и на воле ржу, научая слову «блядь» дебила Николая, Колю. 1997

«Вот дворик крохотный в провинции печальной…»

Вот дворик крохотный в провинции печальной, где возмужали мы с тобою, тень моя, откуда съехали — ты помнишь день прощальный? — я вспоминал его, дыханье затая. Мир не меняется — о тень — тут все как было: дома хрущевские, большие тополя, пушинки кружатся — коль вам уже хватило, пусть будет пухом вам огромная земля. Под этим тополем я целовал ладони, да, не красавице, но из последних сил, летело белое на темно-синем фоне по небу облако, а я ее любил. Мир не меняется, а нам какое дело, что не меняется, что жив еще сосед, ведь я любил ее, а облако летело, но нету облака — и мне спасенья нет. 1997

«Вот в этом доме Пушкин пил…»

Вот в этом доме Пушкин пил с гусарами. Я полюбил за то его как человека. …Мы поворачиваем — и реалии иного века: автомобили и огни. Как хорошо в июне тут, когда, нам кажется, плывут мосты, дворцы, кварталы, зданья, и этот конь, и эти львы, полны свеченья и сиянья, по волнам пасмурной Невы. А с ними мы плывем куда — то, уплываем навсегда, и тени наши покидают нас и, коснувшись наших рук, как бы взлетают. Да, рыдают. Но се поэзия, мой друг. Иное дело тут зимой: купить вина, пойти домой, и только снег летит на камни, и гибнут ангелы, трубя. Дай хоть обнять двуми руками на фоне вечности тебя. 1997

В гостях

— Вот «Опыты», вот «Сумерки», а вот «Трилистник». — Достает из шкафа книги. «Сумерки», конечно, нам интересны более других. — Стихи — архаика. И скоро их не будет. — Это бессердечно. И хочется спросить: а как же мы? Он понимает — не дурак, но, вероятно, врать не хочет — кротко на нас с товарищем глядит и, улыбаясь, говорит: — Останьтесь, у меня есть водка. 1997

«…А была надежда на гениальность. Была…»

…А была надежда на гениальность. Была да сплыла надежда на гениальность. — Нет трагедии необходимой, мила тебе жизнь. А поэзия — это случайность, а не неизбежность. — Но в этом как раз и трагедия, злость золотая и нежность. Потому что не вечность, а миг только, час. Да, надежда, трагедия, неизбежность. 1997

Философская лирика

Прошла гроза, пятьсот тонов заката разлиты в небе: желтый, темно-синий. Конечно, ты ни в чем не виновата, в судьбе, как в небе, нету четких линий. Так вот на этом темно-синем фоне, до смерти желтом, розовом, багровом, дай хоть последний раз твои ладони возьму в свои и не обмолвлюсь словом. Дай хоть последний раз коснусь губами щек, глаз, какие глупости, прости же и помни: за домами-облаками живет поэт и критик Борька Рыжий. Живет худой, обросший, одинокий, изрядно пьющий водку, неустанно твердящий: друг мой нежный, друг жестокий (заламывая руки), где ты, Анна? 1997

«Эмалированное судно…»

Эмалированное судно, окошко, тумбочка, кровать, жить тяжело и неуютно, зато уютно умирать. Лежу и думаю: едва ли вот этой белой простыней того вчера не укрывали, кто нынче вышел в мир иной. И тихо капает из крана. И жизнь, растрепана, как блядь, выходит как бы из тумана и видит: тумбочка, кровать… И я пытаюсь приподняться, хочу в глаза ей поглядеть. Взглянуть в глаза и — разрыдаться и никогда не умереть. 1997