В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 65

65

«Включили новое кино…»

Включили новое кино, и началась иная пьянка, но все равно, но все равно то там, то здесь звучит «Таганка». Что Ариосто или Дант! Я человек того покроя — я твой навеки арестант и все такое, все такое. 1999

«Где обрывается память, начинается…»

Кейсу Верхейлу[68], с любовью

Где обрывается память, начинается старая фильма, играет старая музыка какую-то дребедень. Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильно благоухает сирень в этот весенний день. Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой сталинской: все как было, было давным-давно. Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки, в открытом кинотеатре показывали кино. Про те же самые чувства показывало искусство, про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках. И бесконечность прошлого, высвеченного тускло, очень мешает грядущему обрести размах. От ностальгии или сдуру и спьяну можно подняться превыше сосен, до самого неба на колесе обозренья, но понять невозможно: то ли войны еще не было, то ли была война. Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети, плохой репродуктор что-то победоносно поет. Как долго я жил на свете, как переносил все эти сердцебиенья, слезы, и даже наоборот. 1999

«Когда в подъездах закрывают двери…»

Когда в подъездах закрывают двери и светофоры смотрят в небеса, я перед сном гуляю в этом сквере, с завидной регулярностью, по мере возможности, по полтора часа. Семь лет подряд хожу в одном и том же пальто, почти не ведая стыда, не просто подвернувшийся прохожий — писатель, не прозаик, а хороший поэт, и это важно, господа. В одних и тех же брюках и ботинках, один и тот же выдыхая дым, как портаки на западных пластинках, я изучил все корни на тропинках. Сквер будет назван именем моим. Пускай тогда, когда затылком стукну по днищу гроба, в подземелье рухну, заплаканные свердловчане пусть нарядят механическую куклу в мое шмотье, придав движеньям грусть. И пусть себе по скверу шкандыбает, пусть курит «Приму» или «Беломор», но раз в полгода куклу убирают, и с Лузиным Серегой запивает толковый опустившийся актер. Такие удивительные мысли ко мне приходят с некоторых пор. А право, было б шороху в отчизне, когда б подобны почести — при жизни, хотя, возможно, это перебор. 1999

«В обширном здании вокзала…»

Путь до Магадана недалекий, поезд за полгода довезет…

Горняцкая песня

В обширном здании вокзала с полуночи и до утра гармошка тихая играла: «та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра». За бесконечную разлуку, за невозможное прости, за искалеченную руку, за черт те что в конце пути — нечетные играли пальцы, седую голову трясло. Круглоголовые китайцы тащили мимо барахло. Не поимеешь, выходило, здесь ни монеты, ни слезы. Тургруппа чинно проходила, несли узбеки арбузы …[69] Зачем же, дурень и бездельник, играешь неизвестно что? Живи без курева и денег в одетом наголо пальто. Надрывы музыки и слезы не выноси на первый план — на юг уходят паровозы. «Уходит поезд в Магадан!» 1999

Море

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь или клен стоит, ненужный и усталый, в пустое небо устремлен, стоит под тополем скамейка и, лбом уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море писатель Дима Рябоконь[70]. Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушел, он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошел. Он захотел уехать к морю, оно страдания предел. Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел. Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и, утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже улыбался. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый, и беззубый, он прямо к морю побежал. Бежит и видит человека на золотом на берегу. А это я никак до моря доехать тоже не могу — уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты. 1999

«Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей…»[71]

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей и обеими руками обнимал моих друзей — Водяного с Черепахой, щуря детские глаза. Над ушами и носами пролетали небеса. Можно лечь на синий воздух и почти что полететь, на бескрайние просторы влажным взором посмотреть: лес налево, луг направо, лесовозы, трактора. Вот бродяги-работяги поправляются с утра. Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники. Моют хмурые ребята мотоциклы у реки. Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать: может, правда нам отсюда никуда не уезжать? А иначе даром, что ли, желторотый дуралей — я на крыше паровоза ехал в город Уфалей! И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна, «Приму» ехала курила вся свердловская шпана. 1999