В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 66

66

«Нужно двинуть поездом на север…»

Нужно двинуть поездом на север, на ракете в космос сквозануть, чтобы человек тебе поверил, обогрел и денег дал чуть-чуть. А когда родился обормотом и умеешь складывать слова, нужно серебристым самолетом долететь до города Москва. 1999

Осень

Уж убран с поля начисто турнепс и вывезены свекла и капуста. На фоне развернувшихся небес шел первый снег, и сердцу было грустно. Я шел за снегом, размышляя о бог знает чем, березы шли за мною. С голубизной мешалось серебро, мешалось серебро с голубизною. 1999

«Только справа соседа закроют, откинется слева…»

Только справа соседа закроют, откинется слева[72]: если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк. А потом загремит дядя Саша, и вновь дядя Сева в драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так, если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили, но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зять из деревни, короче, они мужика замочили. Их поймали и не некому стало меня защищать. Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору, что вчера на башке на моей ты нашла серебро — жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору, эти свечи поставлю, отвечу добром на добро. 1999

«У памяти на самой кромке…»

У памяти на самой кромке и на единственной ноге стоит в ворованной дубленке Василий Кончев — Гончев, «гэ»! Он потерял протез по пьянке, а с ним ботинок дорогой. Пьет пиво из литровой банки, как будто в пиве есть покой. А я протягиваю руку: уже хорош, давай сюда! Я верю, мы живем по кругу, не умираем никогда. И остается, остается мне ждать, дыханье затая: вот он допьет и улыбнется. И повторится жизнь моя. 1999

«До пупа сорвав обноски…»

До пупа сорвав обноски, с нар сползают фраера, на спине Иосиф Бродский напортачен у бугра — начинаются разборки за понятья, за наколки. Разрываю сальный ворот: душу мне не береди. Профиль Слуцкого наколот на седеющей груди! 1999

Гимн кошке

Ты столь паршива, моя кошка, что гимн слагать тебе не буду. Давай, гляди в свое окошко, пока я мою здесь посуду. Тебя я притащил по пьянке, была ты маленьким котенком. И за ушами были ранки. И я их смазывал зеленкой. Единственное, что тревожит — когда войду в пределы мрака, тебе настанет крышка тоже. И в этом что-то есть однако. И вот от этого мне страшно. И вот поэтому мне больно. А остальное все — не важно. Шестнадцать строчек. Ты довольна? 1999

«Не забывай, не забывай игру…»

Не забывай, не забывай игру в очко на задней парте. Последний ряд в кинотеатре. Ночной светящийся трамвай. Волненье девичьей груди. Но только близко, близко, близко (не называй меня Бориской!) не подходи, не подходи. Всплывет ненужная деталь: — Прочти-ка Одена[73], Бориска… Обыкновенная садистка. И сразу прошлого не жаль. 1999

«Прошел запой, а мир не изменился…»

Прошел запой, а мир не изменился, пришла музыка, кончились слова. Один мотив с другим мотивом слился. (Весьма амбициозная строфа.) …а может быть, совсем не надо слов для вот таких — каких таких? — ослов… Под сине-голубыми облаками стою и тупо развожу руками, весь музыкою полон до краев. 1999

«У современного героя…»

У современного героя я на часок тебя займу, в чужих стихах тебя сокрою поближе к сердцу моему. Вот: бравый маленький поручик, на тройке ухарской лечу. Ты, зябко кутаясь в тулупчик, прижалась к моему плечу. И эдаким усталым фатом, закуривая на ветру, я говорю: живи в двадцатом. Я в девятнадцатом умру. Но больно мне представить это: невеста, в белом, на руках у инженера-дармоеда, а я от неба в двух шагах. Артериальной теплой кровью я захлебнусь под Машуком, и медальон, что мне с любовью, где ты ребенком… В горле ком. 1999