Стажеры(изд.1991) - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 77

Была в их беседе какая-то странность.Повторяю: я вначале не очень-то прислушивался и только потом понял, в чем дело. Они разговаривали, словно не слушая друг друга.Например,Вандерхузе говорил: «Один планетарный двигатель у них уцелел,иначе они бы просто не могли маневрировать в атмосфере…» А Майка долбила свое: «Нет, Яков, не менее десяти — пятнадцати лет. Посмотрите на эти наплывы…»

Я спустился в один из фундаментов,чтобы осмотреть дно, а когда вылез, разговор сделался более связным, но зато менее понятным. Они словно репетировали какую-то пьесу.

— А это еще что такое? — спрашивала Майка.

— Я бы сказал, что это игрушка, — отвечал Вандерхузе.

— Я бы тоже так сказала. Но зачем?

— Хобби. Ничего удивительного, весьма распространенное хобби.

В общем,это было похоже,как мы развлекались на базе в ожидании формировки. Вадим, скажем,ни с того ни с сего орал на всю столовую: «Капитан! Принимаю решение сбросить хвостовую часть и уходить в подпространство!»—на что какой-нибудь другой остряк немедленно откликался: «Ваше решение одобряю, капитан! Не забудьте головную часть, капитан!» — И так далее.

Впрочем, странный этот разговор скоро прекратился. Явственно чмокнула перепонка люка, и снова наступила тишина. Я осмотрел последний фундамент, похвалил Тома за хорошую работу и приказал ему переключить Джека на следующий этап.Сполохи погасли,и в наступившей тьме ничего не было видно, кроме бортовых огней моих киберов.Чувствуя, что кончик носа у меня вот-вот отвалится,я рысцой побежал к кораблю, нашарил перепонку и вскочил в кессон. Кессон— это прекрасно.Это одно из самых чудесных помещений корабля.Наверное, это потому, что кессон— первое помещение корабля, которое дарует тебе сладостное ощущение дома:вернулся домой, в родное, теплое, защищенное, из чужого,ледяного, угрожающего.Из тьмы в свет. Я сбросил доху и, на ходу покрякивая и растирая ладони, направился в рубку.

Вандерхузе уже сидел там,обложенный своими бумажками, и, скорбно склонив голову, переписывал начисто очередную страницу заключения. Шифрующая машинка бойко стрекотала под его пальцами.

— А мои ребятки уже фундамент закончили,— похвастался я.

— Угу,— отозвался Вандерхузе.

— А что у вас там за игрушки? — спросил я.

— Игрушки… — рассеянно повторил Вандерхузе.— Игрушки?— переспросил он, не переставая стрекотать машинкой. — Ах, игрушки…— Он отложил готовый листок и взял другой.

Я подождал немного и напомнил:

— Так что это за игрушки?

— Что это за игрушки…— со значительностью в голосе повторил Вандерхузе и, задрав голову, поглядел на меня.— Ты так ставишь вопрос? Это, видишь ли… А впрочем,кто его знает, что это за игрушки.Там,на «Пеликане»… Извини,Стась,я сначала закончу, как ты полагаешь?

Я на цыпочках прошел к своему пульту, последил немного за работой Джека, который принялся уже возводить стены метеостанции,а потом, так же на цыпочках, вышел из рубки и отправился к Майке.

Все мыслимое освещение в каюте Майки было включено,а сама она восседала по-турецки на койке и тоже была очень занята. На столе, на койке, на полу расстилались простыни-склейки, карты,кроки, раздвинутые гармошки аэрофотографий, наброски и записи, и Майка по очереди все это рассматривала, делала какие-то пометки, иногда хватала лупу, а иногда — бутылку с соком, стоявшую на стуле рядом. Понаблюдав ее некоторое время, я выбрал момент, когда бутылка с соком покинула стул, и уселся на стул сам, так что когда Майка, не глядя, сунула бутылку обратно, то попала мне прямо в протянутую руку.

— Спасибо, — сказал я и отхлебнул.

Майка приподняла голову.

— А, это ты?— произнесла она с неудовольствием. — Ты чего?

— Просто так зашел,— сказал я благодушно. — Нагулялась?

— И не думала,— возразила она,отбирая у меня бутылку.— Сижу,как проклятая, вчера вечером не работала, накопилось тут всякого… Какое тут гулянье!

Она вернула мне бутылку,я машинально отхлебнул, ощущая смутное беспокойство,и тут у меня словно пелена с глаз упала: Майка была одета по-домашнему,в свою любимую пушистую кофту и шорты, на голове у нее был платок, и волосы под платком были влажные.

— В душе была? — тупо спросил я.

Она что-то ответила,но я и так уже все понял.Я встал.Я аккуратно поставил бутылку на сиденье. Я пробормотал что-то, не помню— что.Я каким-то образом очутился в коридоре,потом у себя в каюте,погасил зачем-то верхний свет, включил зачем-то ночничок,лег на койку и повернулся лицом к стене.Меня опять трясло. Помню, в голове моей крутились какие-то обрывочные мысли, вроде: «Теперь-то уж все пропало,все напрасно, теперь-то уж окончательно и бесповоротно».Я поймал себя на том,что опять прислушиваюсь. И я опять что-то слышал, что-то неподобающее. Тогда я рывком поднялся, полез в ночной столик, взял таблетку снотворного и положил под язык.Потом я снова лег. По стенам топотали ящерицы,затененный потолок медленно поворачивался,ночник то совсем меркнул, то разгорался нестерпимо ярко, погибающие мухи отчаянно зудели по углам.Кажется,приходила Майка,смотрела на меня с беспокойством,чем-то укрыла и исчезла,а потом появился Вадик, уселся у меня в ногах и сказал сердито: «Что же ты валяешься? Целая комиссия тебя ждет,а ты разлегся».—«Да ты громче говори,  сказала ему Нинон,— у него же что-то с ушами, он не слышит». Я сделал каменное лицо и сказал, что все это чепуха. Я встал, и все вместе мы вошли в разбитый «Пеликан»,вся органика в нем распалась,и стоял острый нашатырный запах,как тогда в коридоре.Но это был не совсем «Пеликан»,скорее уж это была стройплощадка,копошились мои ребятишки, посадочная полоса изумительно сверкала под солнцем,и я все боялся,что Том наедет на две мумии, которые лежали поперек,то есть это все думали, что мумии, а на самом деле это были Комов и Вандерхузе, только надо было, чтобы этого никто не заметил, потому что они разговаривали,и слышал их только я.Но от Майки не скроешься. «Разве вы не видите, что ему плохо?» сердито сказала она и положила мне на рот и нос сырой платок, смоченный в нашатырном спирте. Я чуть не задохнулся, замотал головой и сел на койке.

Глаза у меня были открыты, и в свете ночника я сразу увидел перед собой человека. Он стоял возле самой койки и, наклонившись, внимательно смотрел мне прямо в лицо. В слабом свете он казался темным, почти черным— бредовая скособоченная фигура без лица, зыбкая, без четких очертаний, и такой же зыбкий, нечеткий отблеск лежал у него на груди и на плече.

Уже точно зная, чем это кончится, я протянул к нему руку, и рука моя прошла сквозь него, как сквозь воздух,а он заколыхался, начал таять и исчез без следа.Я откинулся на спину и закрыл глаза.А вы знаете, что у алжирского дея под самым носом шишка? Под самым носом… Я был мокрый, как мышь, и мне было невыносимо душно, я почти задыхался.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИЗРАКИ И ЛЮДИ

Я проснулся поздно с тяжелой головой и с твердым намерением сразу же после завтрака уединиться где-нибудь с Вандерхузе и выложить ему все.Кажется, никогда еще в жизни я не чувствовал себя таким несчастным.Все было кончено для меня,поэтому я не стал даже делать зарядку, а просто принял усиленный ионный душ и побрел в кают-компанию.Уже на пороге я сообразил,что вчера вечером за всеми своими неприятностями я начисто забыл отдать повару распоряжение насчет завтрака, и это меня окончательно доконало.Пробормотав какое-то невнятное приветствие и чувствуя,что от горя и стыда я красен, как вареный рак,я уселся на свое место и уныло оглядел стол, стараясь ни с кем не встречаться глазами. Трапеза была, прямо скажем, монастырская, послушническая была трапеза.Все питались черным хлебом и молоком.Вандерхузе посыпал свой ломоть солью. Майка помазала свой ломоть маслом. Комов жевал хлеб всухомятку, не прикасаясь даже к молоку.

У меня аппетита не было никакого— подумать было страшно жевать что-нибудь. Я взял себе стакан молока, отхлебнул. Боковым зрением я видел,что Майка смотрит на меня и что ей очень хочется спросить,что со мной и вообще.Однако она ничего не спросила,а Вандерхузе принялся многословно рассуждать,какая это с медицинской точки зрения полезная вещь— разгрузочный день, и как хорошо, что у нас сегодня именно такой завтрак,а не какой-нибудь другой. Он подробно объяснил нам, что такое пост и что такое великий пост, и не без уважения отозвался о ранних христианах,которые дело свое знали туго.Заодно он рассказал нам, что такое масленица,но скоро, впрочем, почувствовал, что слишком увлекается описанием блинов с икрой,с балыком, с семгой и другими вкусными вещами,оборвал себя и принялся в некотором затруднении расправлять бакенбарды.Разговор не завязывался.Я беспокоился за себя,Майка беспокоилась за меня.А что касается Комова,то он опять, как и вчера, был явно не в своей тарелке.Глаза у него были красные,он большей частью смотрел в стол, но время от времени вскидывал голову и озирался, как будто его окликали.Хлеба он накрошил вокруг себя ужасно и продолжал крошить, так что мне захотелось дать ему по рукам, как маленькому. Так мы и сидели унылой компанией, а бедный Вандерхузе из сил выбивался, стараясь нас рассеять.