Том 1. Стихотворения 1813-1820 - Пушкин Александр Сергеевич - Страница 21

21

Тень Фонвизина*

В раю, за грустным Ахероном, Зевая в рощице густой, Творец, любимый Аполлоном*, Увидеть вздумал мир земной. То был писатель знаменитый, Известный русский весельчак, Насмешник, лаврами повитый Денис, невежде бич и страх. «Позволь на время удалиться,— Владыке ада молвил он,— Постыл мне мрачный Флегетон, И к людям хочется явиться». «Ступай!» — в ответ ему Плутон; И видит он перед собою: В ладье с мелькающей толпою Гребет наморщенный Харон Челнок ко брегу; с подорожной Герой поплыл в ладье порожной И вот — выходит к нам на свет. Добро пожаловать, поэт! Мертвец в России очутился, Он ищет новости какой, Но свет ни в чем не пременился. Всё идет той же чередой; Всё так же люди лицемерят, Всё те же песенки поют, Клеветникам как прежде верят, Как прежде все дела текут; В окошки миллионы скачут, Казну все крадут у царя, Иным житье, другие плачут, И мучат смертных лекаря, Спокойно спят архиереи, Вельможи, знатные злодеи, Смеясь в бокалы льют вино, Невинных жалобе не внемлют, Играют ночь, в сенате дремлют, Склонясь на красное сукно; Всё столько ж трусов и нахалов, Рублевых столько же Киприд, И столько ж глупых генералов, И столько ж старых волокит. Вздохнул Денис: «О боже, боже! Опять я вижу то ж да то же. Передних грозный Демосфен, Ты прав, оратор мой Петрушка*: Весь свет бездельная игрушка, И нет в игрушке перемен. Но где же братии-поэты, Мои парнасские клевреты, Питомцы граций молодых? Желал бы очень видеть их». Небес оставя светлы сени, С крылатой шапкой набекрени, Богов посланник молодой Слетает вдруг к нему стрелой. «Пойдем, — сказал Эрмий поэту,— Я здесь твоим проводником, Сам Феб меня просил о том; С тобой успеем до рассвету Певцов российских посетить, Иных — лозами наградить, Других — венком увить свирели». Сказал, взвились и полетели. Уже сокрылся ясный день, Уже густела мрачна тень, Уж вечер к ночи уклонялся, Мелькал в окошки лунный свет. И всяк, кто только не поэт, Морфею сладко предавался. Эрмий с веселым мертвецом Влетели на чердак высокий; Там Кропов в тишине глубокой* С бумагой, склянкой и пером Сидел в раздумье за столом На стуле ветхом и треногом И площадным, раздутым слогом На наши смертные грехи Ковал и прозу и стихи. «Кто он?» — «Издатель „Демокрита“! Издатель, право, пресмешной, Не жаждет лавров он пиита, Лишь был бы только пьян порой. Стихи читать его хоть тяжко, А проза, ох! горька для всех, Но что ж? Смеяться над бедняжкой, Ей-богу, братец, страшный грех; Не лучше ли чердак оставить И далее полет направить К певцам российским записным?» — «Быть так, Меркурий, полетим». И оба путника пустились И в две минуты опустились Хвостову прямо в кабинет. Он не? спал; добрый наш поэт Унизывал на случай оду, Как божий мученик кряхтел, Чертил, вычеркивал, потел, Чтоб стать посмешищем народу. Сидит; перо в его зубах, На ленте анненской табак, Повсюду разлиты чернилы, Сопит себе Хвостов унылый. «Ба! в полночь кто катит ко мне? Не брежу, полно ль, я во сне! Что сталось с бедной головою! Фонвизин! ты ль передо мною? Помилуй! ты… конечно, он!» — «Я, точно я, меня Плутон Из мрачного теней жилища С почетным членом адских сил Сюда на время отпустил. Хвостов! старинный мой дружище! Скажи, как время ты ведешь? Здорово ль, весело ль живешь?» — «Увы! несчастному поэту,— Нахмурясь отвечал Хвостов,— Давно ни в чем удачи нету. Скажу тебе без дальних слов: По мне, с парнасского задору Хоть удавись — так в ту же пору. Что я хорош, в том клясться рад. Пишу, пою на всякий лад, Хвалили гений мой в газетах, В „Аспазии“ боготворят*. А всё последний я в поэтах. Меня бранит и стар и млад, Читать стихов моих не хочут Куда ни сунусь, всюду свист — Мне враг последний журналист, Мальчишки надо мной хохочут. Анастасевич лишь один*, Мой верный крестник, чтец и сын, Своею прозой уверяет, Что истукан мой увенчает Потомство лавровым венцом. Никто не думает о том, Но я — поставлю на своем. Пускай мой перукмахер снова Завьет у бедного Хвостова Его поэмой заказной Волос остаток уж седой, Геройской воружась отвагой, И жизнь я кончу над бумагой И буду в аде век писать И притчи дьяволам читать». Денис на то пожал плечами; Курьер богов захохотал И, над свечой взмахнув крылами, Во тьме с Фонвизиным пропал. Хвостов не слишком изумился, Спокойно свечку засветил — Вздохнул, зевнул, перекрестился, Свой труд доканчивать пустился, Поутру оду смастерил И ею город усыпил. Меж тем, поклон отдав Хвостову, Творец, списавший Простакову, Три ночи в мрачных чердаках В больших и малых городах Пугал российских стиходеев. В своем боскете князь Шальной*, Краса писателей — Морфеев, Сидел за книжкой записной, Рисуя в ней цветки, кусточки И, движа вздохамилисточки, Мочил их нежною слезой; Когда же призрак столь чудесный Очам влюбленного предстал, За платье ухватясь любезной, О страх! он в обморок упал. И ты славяно-росс надутый, О Безглагольник пресловутый*, И ты едва не побледнел, Как будто от Шишкова взгляда; Из рук упала Петриада, И дикий взор оцепенел. И ты, попами воскормленный, Дьячком псалтири обученный, Ужасный критикам старик*! Ты видел, тени грозный лик, Твоя невинная другиня*, Уже поблекший цвет певиц, Вралих Петрополя богиня, Пред ним со страха пала ниц, И ежемесячный вздыхатель*, Что в свет бесстыдно издает Кокетки старой кабинет, Безграмотный школяр-писатель, Был строгой тенью посещен; Не спас ребенка Купидон: Блюститель чести муз усердный Его журил немилосердно И уши выдрал бедняка; Страшна Фонвизина рука! «Довольно! нет во мне охоты,— Сказал он, — у худых писцов Лишь время тратить; от зевоты Я снова умереть готов; Но где певец Екатерины?*» — «На берегах поет Невы». — «Итак, стигийския долины Еще не видел он?» — «Увы!» — «Увы? скажи, что значит это?» — «Денис! полнощный лавр отцвел, Прошла весна, прошло и лето, Огонь поэта охладел; Ты всё увидишь сам собою; Слетим к Певцу под сединой На час послушать старика». Они летят, и в три мига Среди разубранной светлицы Увидели певца Фелицы. Почтенный старец их узнал. Фонвизин тотчас рассказал Свои в том мире похожденья. «Так ты здесь в виде привиденья?..— Сказал Державин, — очень рад: Прими мои благословенья… Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат; Какая тихая погода! Но, кстати, вот на славу ода,— Послушай, братец». — И старик, Покашляв, почесав парик, Пустился петь свое творенье, Статей библейских преложенье*; То был из гимнов гимн прямой. Чета бесплотных в удивленье Внимала молча песнопенье, Поникнув долу головой: «Открылась тайн священных дверь!. Из бездн исходит Луцифер, Смиренный, но челоперунный. Наполеон! Наполеон! Париж, и новый Вавилон, И кроткий агнец белорунный, Превосходясь, как дивий Гог, Упал как дух Сатанаила, Исчезла демонская сила!.. Благословен господь наш бог!»… «Ого! — насмешник мой воскликнул, — Что лучше эдаких стихов? В них смысла сам бы не проникнул Покойный господин Бобров; Что сделалось с тобой, Державин? И ты судьбой Невтону равен, Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь… Пойдем, Меркурий, сердцу больно; Пойдем — бешуся я невольно». И мигом отлетел он прочь. «Какое чудное явленье!» — Фонвизин спутнику сказал. «Оставь пустое удивленье,— Эрмий с усмешкой отвечал.— На Пинде славный Ломоносов С досадой некогда узрел, Что звучной лирой в сонме россов Татарин бритый возгремел*, И гневом Пиндар Холмогора* И тайной завистью горел. Но Феб услышал глас укора, Его спокоить захотел, И спотыкнулся мой Державин Апокалипсис преложить. Денис! он вечно будет славен, Но, ах, почто так долго жить?» «Пора домой, — вещал Эрмию Ужасный рифмачам мертвец,— Оставим наскоро Россию; Бродить устал я наконец». Но вдруг близ мельницы стучащей, Средь рощи сумрачной, густой, На берегу реки шумящей Шалаш является простой: К калитке узкая дорога; В окно склонился древний клен, И Фальконетов Купидон Грозит с усмешкой у порога. «Конечно, здесь живет певец,— Сказал, обрадуясь, мертвец,— Взойдем!» Взошли и что ж узрели? В приятной неге, на постеле Певец пенатов молодой* С венчанной розами главой Едва прикрытый одеялом, С прелестной Лилою дремал И, подрумяненный фиалом, В забвенье сладостном шептал. Фонвизин смотрит изумленный. «Знакомый вид; но кто же он? Уж не Парни ли несравненный, Иль Клейст? иль сам Анакреон?» — «Он стоит их, — сказал Меркурий,— Эрата, грации, амуры Венчали миртами его И Феб цевницею златою Почтил любимца своего; Но, лени связанный уздою, Он только пьет, смеется, спит И с Лилой нежится младою, Забыв совсем, что он пиит». — «Так я же разбужу повесу»,— Сказал Фонвивин, рассердясь, И в миг отдернул занавесу. Певец, услыша вещий глас, С досадой весь в пуху проснулся. Лениво руки протянул, На свет насилу проглянул, Потом в сторонку обернулся И снова крепким сном заснул. Что делать нашему герою? Повеся нос, идти к покою И только про себя ворчать. Я слышал, будто бы с досады Бранил он русских без пощады И вот изволил что сказать: «Когда Хвостов трудиться станет, А Батюшков спокойно спать, Наш гений долго не восстанет, И дело не пойдет на лад». вернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернуться