Сердце мое - Лоуэлл Элизабет - Страница 62

Чуть заметно улыбнувшись, Кейн потерся щекой о мягкие, шелковистые волосы Шелли.

— Хотя мне все время казалось, что с каждым разом меня начинают понимать все лучше и лучше, — продолжала Шелли. — Но обычно как раз в тот самый момент, когда понимание вроде бы уже совершенно достигнуто, мой отец заканчивал работу над очередным проектом, и нам снова приходилось паковать чемоданы и срываться с места… Тогда-то я и захотела иметь свой собственный дом. Больше всего на свете, — призналась Шелли.

— И каким же ты его себе представляла? Что для тебя значило «собственный дом»? Какое-нибудь особое географическое место, страна, край или просто уголок, где тебя будут понимать люди?

— Конечно, последнее, — уверенно ответила Шелли. — Место, где тебя будут понимать.

— А Лос-Анджелес, как ты сама говоришь, — твой дом?

— Да. — В ее тихом, мягком голосе иослышаласв абсолютная уверенность.

— И кто же, прости, так хорошо понимает тебя в Лос-Анджелесе?

Он почувствовал, как напряглось все ее тело, — он и сам заранее знал ответ; никто. Никто не в состоянии понять эту удивительную женщину даже в таком большом и прекрасном городе.

И все же она продолжает утверждать, что Лос-Анджелес — ее дом!

— Посмотри-ка вон туда, поверх этих домов! — неожиданно сменил Кейн тему разговора. — Видишь, какая удивительная луна! Цвета бледного золота, точно светлые блики в твоих глазах…

Шелли вздрогнула, почувствовав, как Кейн нежно покусывает мочку ее уха. Но дело, конечно, было не только в его прикосновениях — каждое его слово, каждая фраза были словно камешки, падающие в тихие, давно спокойные воды ее души. Они волновали, тревожили, несли в себе угрозу всей ее защищенности, ее самостоятельности, независимости, спокойной жизни! Они угрожали самому дорогому, что у нее было, — ее дому!

«Нет, он ведь никогда не сумеет меня понять, — устало подумала Шелли. — Да и чего я вообще могу хотеть? Он ведь никогда не испытывал на собственной шкуре всего того ада, всех тех страданий, через которые я прошла в его любимых и обожаемых диких местах… Хотя, — подумала она вдруг, — если бы он сумел меня понять, может, мы и смогли бы остаться вместе…»

По всему ее телу вдруг прошла волна дрожи — тоски по чему-то, чего она пока и сама не в состоянии была определить словами. Ей хотелось одновременно плакать и смеяться, надеяться и бояться несбыточности своих устремлений, желать побед и горевать, сожалеть о поражених…

Это было желание жить.

— Когда мне было семь лет, — заговорила Шелли, — мы какое-то время жили в палатке в пустыне Негев. И однажды ночью, когда луна была почти точь-в-точь такой же, как и сейчас… Луна цвета лихорадки…

Своими тонкими пальцами Шелли крепко сжала его руку, словно прося о поддержке, защите. Ее голос дрожал от напряжения, как и все ее хрупкое тело. Она eще никогда и никому не рассказывала об этих своих страхах и несбывшихся, разбитых надеждах.

— Мы прожили всего два дня в этой палатке… — продолжала она. — Думаю, что мы подцепили болезнь где-то в городе. Отца тогда с нами не было — он забрал с собой всех своих рабочих и пошел составлять план будущих исследований… Наш проводник в тех местах был единственным человеком, кто говорил по-английски. И он тоже ушел с отцом. Мы с мамой остались в лагере. Она заболела первой.

Веки Кейна дрогнули. Он крепко обнял Шелли, словно пытаясь успокоить ее, сказать, что все это уже в прошлом.

А Шелли еще крепче сжала его руки, как будто пыталась и сама убедиться в том, что ей уже и вправду не семь лет и она вовсе не маленькая девочка, напуганная, брошенная, сидящая рядом с матерью, горячей от лихорадки…

— Когда я дотронулась до нее, мне показалось, что она вся горит — она была горячей, просто раскаленной, словно песок днем в пустыне. Даже жарче. А потом она начала вдруг кричать, и что-то бормотать, и кого-то звать — она смеялась и плакала… Это ужасно напугало меня. Она обращалась к своим родителям, звала их, а я ведь прекрасно знала, что они мертвы! И я не знала, что мне делать.

— Ну, тебе ведь было тогда всего семь лет! — возразил ей Кейн, успокаивая. — Никто и не ожидал от тебя каких-то действий.

Но Шелли, даже если и расслышала его слова, ничего не ответила на них. Только еще крепче, почти до боли сжала руки Кейна.

— А потом она начала вдруг звать отца. — Шелли вздохнула, не выдерживая тяжести воспоминаний. — И тогда я решила пойти и позвать на помощь. Когда я вышла из палатки, первое, что я увидела, была огромная луна — страшная, цвета меди… Подняв глаза, Кейн увидел такую же луну — в этот час ночи она была и впрямь какого-то зловещего медного, цвета… Он знал, что скоро на землю вновь польется серебристое сияние, а пока нужно было хоть как-то успокоить Шелли. Он сжал ее в объятиях еще крепче.

— Потом в этом лунном свете, — продолжала Шелли, — я увидела двух мужчин, которые гнали куда-то своих вьючных животных. Но ни один из них не говорил по-английски. Как я ни плакала, как ни умоляла их нам помочь — бесполезно. Они меня не понимали. Не понимали, что моя мама в опасности и ей нужна помощь…

Кейну захотелось поцеловать ее в губы, прервать эти страшные, мучащие ее воспоминания, однако он этого не сделал. Он просто обнимал Шелли, чувствуя, как болит его душа за эту маленькую девочку, совершенно беспомощную в чужой огромной пустыне. Шелли облизнула пересохшие губы.

— Наконец, — продолжила она, — я просто схватила одного из этих мужчин и потащила его к нашей палатке. Однако он упорно отказывался заходить внутрь. Потом он услышал, как стонет моя мама в бреду — бормочет что-то, смеется, кого-то зовет… И он повернулся и убежал прочь.

Кейн зарылся носом в шелковистые волосы Шелли, продолжая ее тихонько укачивать, словно она и впрямь сейчас все та же беззащитная и напуганная семилетняя девочка. Какое-то время Шелли молчала, сама потрясенная воспоминаниями, неожиданно всплывшими на поверхность ее сознания. Но потом она снова заговорила — для того, чтобы Кейн наконец сумел понять, почему и насколько важен для нее был ее собственный дом.

— Потом, уже несколько лет спустя, я поняла, что тот человек сильно рисковал, уже даже приблизившись к палатке, в которой находилась чужая женщина.

— Он был мусульманин? — догадался Кейн.

— Да, и к тому же очень набожный. В его культуре, в его религии пребывание наедине с женщиной, принадлежащей другому мужчине, означает смерть — пусть он и пробыл с ней всего несколько минут или даже мгновений. Но тогда я этого еще не знала. Все, что я тогда понимала, — моя мама в опасности, я боюсь за нее и за себя, а он убежал от нас, вместо того чтобы помочь. Тогда я вернулась к маме. Она не узнавала меня, и теперь я уже боялась оставить ее хотя бы на минуту. Поэтому я села рядом с ней, и взяла ее за руку, и стала плакать и звать ее до тех пор, пока и сама не начала бредить — лихорадка передалась и мне…

Шелли было необходимо чувствовать сейчас его руку под своими пальцами. Она прижалась к груди Кейна, а он обнял ее еще крепче, даря ей тепло своих рук и тела, укутывая, словно мягкой накидкой.

— Отец возвратился только на рассвете, — продолжала она. — Как оказалось, тот человек, которого я всеми силами пыталась затащить в палатку, не просто убежал — он отправился на поиски моего отца. Сел на своего верблюда и привез отца… Они почти загнали животное до смерти, торопясь к нам на помощь. — Тяжело вздохнув, Шелли дотронулась до плеча Кейна и приступила к окончанию этой жуткой истории: — Нас тогда спасли. Но после того как я очнулась от тяжелого лихорадочного забытья, я дала себе клятву. Пообещала, что когда я стану взрослой, то никогда, слышишь, никогда больше не поеду в те места, где, позови я на помощь, никто просто меня не поймет и ответом мне будет только невнятное бормотание, звуки чужой речи. Я твердо решила, что поселюсь там, где все говорят на моем родном языке, и никогда и никуда оттуда не уеду.

Теперь Кейн молчал, не зная, что и сказать, не желая пугать ее, снова возвращаться к теме дома, безопасности и детских страхов.