Цветок камалейника - Громыко Ольга Николаевна - Страница 60

Обережник защелкнул низку на запястье. Как однажды заявила ему одна из «приличных девок», «и видеть твою рожу уже не могу, и скучно без нее как-то». Тогда он выставил ее за порог с пожеланием самой поглядеться в зеркало, а сейчас проникся искренним сочувствием. Незримая нить, натянувшаяся между ними и жрецом, тревожно вздрагивала, и оборвать ее безуспешно раздуваемой злостью не удавалось.

Парни уже допивали самойлику (спертая кружечка оказалась воистину бесценной), когда ЭрТар поперхнулся и мерзко захихикал, уставившись на что-то за спиной Джая.

Радостный возглас застрял у обережника в горле — за Брентом, угрожающе наклонив к земле рыло со здоровенными клыками, брел матерый вепрь. Бурая всклокоченная шерсть до того сливалась с еловыми стволами и опавшими иглами, что зверя выдавало только движение.

Жрец посторонился, и стало ясно, что он прекрасно осведомлен о своем «попутчике». Кабан, свирепо похрюкивая и блестя маленькими злыми глазками, вышел вперед и остановился в трех шагах от оцепеневшего Джая. От вепря разило мокрой шерстью, зверем, лесом, и совсем чуть-чуть — свиньей. Грязь и древесная смола образовали на его боках литую корку, защищающую даже от копья. Парень и не подозревал, что эти твари такие огромные! Зверь был выше его, сидящего, на стоящие торчком уши, а из-за непропорционально большой морды казался еще крупнее. Подвижный пятачок со свистом втягивал воздух, рыло брезгливо морщилось: настроение у кабана было препаршивое, хуже только у Брента.

Седовласый с отвращением глянул на сияющего ЭрТара и велел:

— Влезай!

Тишш, до сих пор медленно выгибающийся дугой и раздувающийся от злости, наконец набрал достаточно воздуха и зашипел.

Кабан тут же развернулся к нему и, встопорщив щетинистый гребень, рявкнул погромче, приклацывая клыками.

— Тихо.

Под взглядом Брента оба зверя умолкли, но «сдуваться» не спешили.

— Хэй-най, какая славная хрюша! — ЭрТар без колебаний, как тот оритский мальчишка, ухватил кабана за жирную холку. Залихватски на него вскочить ослабевшему горцу не удалось, но Джай вовремя подпихнул друга в спину.

Морда у вепря стала совсем унылая. Грустнее он был бы только с яблочком во рту. Тишш ревниво крутился рядом, призывно мяукая и выгибая спину, как весенняя кошка. Брент угрюмо подождал, пока обережник соберет и неумело навьючит на кошака вещи, и, не произнеся ни слова, развернулся к уже проторенной тропке. Вепрь потопал за ним, сопя и фыркая. ЭрТар покрепче вцепился в пучки щетины, приноравливаясь к тряске. Живо вспомнилась любимая забава горских подростков: спуск по реке на бочках. Удержаться на крутом дощатом боку хотя бы половину выстрела не удавалось никому. Вепрь, правда, был куда устойчивее (его, пожалуй, и волом не опрокинешь!), но ощущение, что седок в любой момент может очутиться внизу, никуда не делось.

Идущий рядом с «наездником» Джай напоминал себе, что он взрослый серьезный мужчина, что он терпеть не может дикоцветье вообще и его тварей в частности, что это жизненная необходимость, а не забава…

Увы, завидно было все равно.

Цвирту новый гость не понравился. Он вообще не любил людей, над которыми не чувствовал своего превосходства, на худой конец — власти. Этот же тип с первого взгляда дал понять: глава храма в мелком городишке даже не пыль под его ногами, а кусок пустой породы на глубине выстрела.

Впрочем, Цвирт был слишком умен, чтобы задираться с Приближенным. Напустив на лицо вежливую, но без излишнего подобострастия улыбочку, глава провел брата Архайна по Иггросельцу, с готовностью отвечая на его отрывистые вопросы. Историю про выслеженных и уничтоженных «тваребожцев», за которую Цвирт больше всего опасался, Приближенный выслушал вполуха. Куда больше его интересовал седой йер, чье тело под обломками мельницы так и не обнаружили. Потайным ходом, о котором Цвирт скромно умолчал, он уйти не мог: тоннель кончался в пересохшем колодце с запертой крышкой, вылезти из которого без посторонней помощи не удалось бы и крысе. Главу храма это сильно нервировало, Приближенного же как будто позабавило. «Нет, ну каков наглец!» — почти восхищенно прошептал он, обойдя развалины и зачем-то уточнив, кто где стоял. Не будь сам Цвирт Взывающим к Темному, он решил бы, что эти типы друзья. Кстати, они чем-то неуловимо походили друг на друга; только у того были старыми волосы, а у этого — глаза.

Зато смерть из последних глядела совершенно одинаково, сообразил наконец йер. А друзей у служителей Темного не бывает.

Потом Архайн пожелал осмотреть испоганенное поле, которое батраки уже начали расчищать под перепашку, но при виде йеров бросили работу и почтительно отступили в сторону, точнее, попрятались за сараями.

— Как он это сделал — ума не приложу! — напоказ возмущался глава храма, собственноручно вырвав одну лебедину и обвинительно ею потрясая. — И, главное, зачем?! Его же так хорошо приняли, заплатили…

— Он не умеет по-другому. — Архайн с непонятным Цвирту выражением следил за кружением двух бабочек: редкостных, уже несколько лет не виданных в этих краях рыжекрылов. — Сила, к которой он взывает, идет на потребу растений и тварей, а не человека.

— Так это был тваребожец? — охнул пораженный глава. — Настоящий?!

— А прежде тебе доводилось иметь дело только с поддельными, брат?

Знает, с противным холодком в груди понял Цвирт. Знает и издевается.

— Да кто их, сектантов, разберет, — уклончиво ответил он и попытался сменить тему: — Какая ж это потреба? Пустоцвет один, а то и вовсе гнилье вместо середки, даже семян не собрать.

— Пока — да. Но если дело пойдет с той же скоростью… — Архайн отвернулся от забора. — Пожалуй, я увидел все, что хотел.

Цвирт украдкой перевел дух.

— Только вот еще…

— Да, брат? — снова насторожился глава храма.

— Если пастух прирежет больную овцу, сие не грех. Но если он украдет ее себе на обед, то уподобится тварям дикоцветья. — Архайн говорил негромко, доверительно. Старший брат, беззлобно пеняющий младшему за мелкий проступок. — А это уже нехорошо. Другие слуги не станут его судить, но сможет ли он оправдаться перед господином?

— Не беспокойся, брат, — расслабившись, заулыбался Цвирт. — Я найду, что ему сказать.

— Что ж… — Замах был так быстр и короток, что не вспугнул даже купающихся в пыли воробьев. Они разлетелись секундой позже. Архайн пропустил плеть сквозь кулак, стирая кровь, и уже в пустоту закончил: — Тогда иди и скажи.

К полудню лес прогрелся, как лежащая на печи губка. Солнечные пятна полян казались раскаленными угольями, разбросанными по горячему пепелищу чащи. Воздух загустел и лип к гортани, иссушая ее за несколько вдохов. Джай устал сглатывать — бесполезно. Хотелось завалиться под какую-нибудь березку, задрать ноги на пенек и медленно таять, словно кусок вынесенного из подвала льда.

Роща в пойме реки подарила странникам небольшое облегчение — здесь разгуливал свежий, вволю напившийся ветерок. Вода бежала в ту же сторону, так что пересекать ее не пришлось, пошли краем берега.

— Как же мне надоело это дикоцветье! — пропыхтел Джай. Запах его пота нравился слепням больше всего, и они охотно перелетали к обережнику от отмахивающихся Брента и ЭрТара. Пока несколько насекомых провокационно кружили перед лицом Джая, одно подкрадывалось сзади, с налету пробивало жалом рубашку, делало несколько жадных глотков и торопливо драпало. Самым разумным было бы сдаться и минутку постоять спокойно, пока все твари не насытятся и отстанут, но обережник не привык сдаваться без боя. — Одно и то же: за елкой береза, за березой елка…

— Хотите, спою вам горскую дорожную песню? — ЭрТар с плотоядной нежностью потрепал вепря по заду. Тот сердито взвизгнул и мотнул хвостом.

— Тебе уже лучше? — не оборачиваясь, холодно осведомился жрец. — Может, отпустим «хрюшу»?

— Нет, мне все еще очень плохо! — нахально заявил горец, лаская взглядом уже кабаньи уши, приобретающие в его воображении милый копченый облик.