Плотин. Единое: творящая сила Созерцания - Султанов Шамиль Загитович - Страница 71

71

Но Путь все продолжается. От брака Зевса с земной женщиной рождается человеко-бог Дионис: Зевс назначает его царем всех богов и воздает ему высочайшие почести. Отец сажает его на царский престол, вручает ему скипетр и провозглашает царем всех богов Вселенной. Потому-то Гераклит и говорил, что Солнце ежедневно новое, так как оно причастно дионисийской силе. Недолго владел он престолом Зевса. Гефест сделал Дионису зеркала; посмотрев в них и увидев в них свои иллюзорные отображения, бог выступил из самого себя и изошел во все разделенное на индивидуальные вещи творений. В этот момент Титаны его растерзали на семь частей.

Титаны поставили на треножник некий котел, положили в него члены Диониса и сначала варили их, а потом нанизали на вертела, поджаривали на Гефестовом огне и вкусили их. Но появляется Зевс, поражает молнией Титанов и поручает Аполлону похоронить члены Диониса, оставив только сердце, из которого вновь возродится Дионис. Из копотей испарений, поднявшихся от Титанов (которая стала материей), произошли нынешние люди. Орфей иносказательно говорил о трех родах людей. Первый — золотой, созданный Ураном, второй — серебряный, им правил Крон, а третий — Титанический, его создал Зевс. Мы — дети Диониса, но в нас копоть Титанов.

Ты знаешь, что иррациональную, неупорядоченную и склонную к насилию часть нашего существа, поскольку она не божественного, а демонического происхождения, древние назвали титанами. Именно эта часть и должна пострадать и нести справедливое возмездие в круге перерождений.

Дионис как человеко-бог разрывается на части Титанами, а соединяется с Аполлоном, иначе говоря, он расщепляется на материально-множественное, а затем возвращается к божественному единству. Это число — семь — привходит в душу, чтобы она обладала разделением на семь долей как символом дионисийского ряда и выраженного в мифической форме расчленения, а гармонией между этими семью долями она должна обладать как символом аполлонического ряда. Именно аполлоническая монада должна отвращать человека от эманации в титаническое множество.

После суда Зевса над Титанами и рождения смертных существ души сменяют жизни через определенные периоды времени и многократно вселяются в различные человеческие тела:

Одни и те же отцами и сыновьями в чертогах, Лепыми женами, и матерями, и дочерями Снова родятся на свет, меж собой меняясь рожденьем.

Но возможно переселение человеческих душ и в других животных:

Вот почему по кругу времен душа человеков Поочередно в животных вселяется иногда в разных: То родится конем, то овцой, то птицей ужасной, А иногда и с собачьим телом, и с голосом низким, Хладных породою змей ползет по земле она дивной.

Души привязаны воздающим всем по заслугам Зевсом к колесу судьбы и рождений, от которого невозможно освободиться, если не умилостивить тех богов, коим приказ от Зевса: отвязать от круга и дать от зла передышку.

А душа у людей когтями растет из эфира. Воздух вдыхая, мы душу божественную срываем. А душа, бессмертна и вечно юна, — от Зевеса. Всех бессмертна душа, а тела подвержены смерти.

…Порфирий подошел к огню. Он чуть поклонился пламени и, казалось, о чем-то задумался. Но через минуту, очнувшись, он взял нечто, похожее на тонкий небольшой цилиндр в руки и, наклонившись, прочертил на полу линию, образовавшую полукруг, обнимающий со стороны двери и широкого окна очаг, при этом стараясь не поворачиваться полностью к огню спиной. Порфирий тщательно утолстил линию, а затем, отряхнув в сторону руки, повернулся вновь к мерному, спокойному пламени и замер. Через некоторое время он вытащил небольшой сверток, засунул в него руку и, вытащив щепотку тщательно измельченных трав, бросил в огонь. Казалось, ничего не изменилось. Порфирий стоял, выпрямившись и неотрывно вглядываясь в спокойный клубок пламени. Он что-то произносил, и его лицо быстро бледнело, а глаза чуть сузились и смотрели с растущим напряжением…

В этот миг в очаге что-то треснуло: огонь взметнулся вверх с самыми причудливыми цветами языков. Через несколько секунд они слились в безмолвный, чуть только дрожащий пламенный круг, в котором показалось сосредоточенное лицо Амелия. Он словно оторвался от письма, чтобы взглянуть на пришедшего друга. Кивнув Порфирию, Амелий полулежа продолжил писать.

Порфирий неслышно подошел к нему, взял первый небольшой сверток и начал читать письмо, которое Амелий написал ему, задолго до их знакомства у Плотина.

«Америй шлет тебе привет. Если ты здоров — хорошо, я здоров.

Вчера Плотина и меня пригласил Рогациан в восточный терм Агриппы. Человек он молодой, из древнего патрицианского рода, да и сам уже сенатор, несмотря на свою молодость. Некто направил его к нашему другу, как человеку мудрому и благочестивому. Проговорили они почти всю ночь о божественных числах как порождающих принципах ума. Вчера же пришел Рогациан с известием, что в библиотеке, которая сохранилась в термах Агриппы, есть некая древняя пифагорейская рукопись, повествующая об этом же.

Поначалу я предполагал, что наш друг откажется, ибо он не любитель посещать эти шумные, многолюдные места. И более того, не уверен я, что до вчерашнего дня был он вообще там. Предпочитает Плотин домашнюю ванную, массаж и умащения маслом.

Но неожиданно он согласился. Причин тому две, я думаю. Во-первых, природное его любознание. А во-вторых, тот терм, куда пригласил нас Рогациан, был первым в Риме, а ведь известно нам, что все первое многозначно и заслуживает внимания философа.

И я еще добавил вот что в разговоре с Плотином: терм — это своего рода воплощение или зеркало, точнее, где проявляется дух римского народа, его сила и его бессилие. И для примера зачитал я с комментариями один отрывок довольно известного автора:

„Высокий вход с широкими ступенями, скорее пологими, чем крутыми, — для удобства входящих. Посетителя принимает огромный общий зал, достаточный, чтобы там могли ожидать слуги и провожатые, и расположенный слева от ряда роскошно отделанных покоев: и они, конечно, очень уместны в банях, такие укромные уголки, веселые и залитые светом. Далее, примыкая к ним, находится второй зал — излишний, что касается купаний, но необходимый, поскольку речь идет о приеме самых богатых посетителей. За этим помещением с двух сторон тянутся комнаты для раздевающихся, где они оставляют одежду, а посередине расположено помещение высокое и светлое-пресветлое, с тремя водоемами холодной воды. Здесь же два изваяния из белого мрамора старинной работы.

Потом вы попадаете в умеренно нагретую комнату, продолговатую и с двух сторон закругленную, встречающую вас ласковым теплом. За нею, справа, другая — очень хорошо освещенная и готовая к услугам тех, кто хотел бы умаститься, — принимает возвращающихся из палестры. Оба входа в нее облицованы прекрасным фригийским мрамором. К ней примыкает далее новый покой, из всех покоев прекраснейший: и постоять в нем можно, и посидеть с величайшими удобствами, и замешкаться без малейшего опасения, и поваляться с превеликой пользой, — он также весь, до самого потолка, сверкает фригийским мрамором. Сейчас же за этим покоем начинается нагретый проход, выложенный нумидийским камнем. Помещение, в которое он ведет, прелестно, все изобилует светом и как будто пурпуром разукрашено; оно также предлагает посетителю три теплые ванны.

Вымывшись, не надо возвращаться снова через те же самые комнаты, но можно выйти кратчайшим путем в прохладный покой через умеренно нагретое помещение. И повсюду льются обильные потоки света, и белый день проникает во все покои. Главным образом, пожалуй, это достигнуто здесь обилием яркого света и остроумным расположением окон. Ибо помещение с холодными водоемами выходит на север, хотя остается в то же время доступным и южному ветру, а те части, для которых нужно много тепла, — на юг, на восток и на запад…“