Стихотворения и поэмы - Багрицкий Эдуард Георгиевич - Страница 19

19

Голуби

Весна. И с каждым днем невнятней Травой восходит тишина, И голуби на голубятне, И облачная глубина. Пора! Полощет плат крылатый — И разом улетают в гарь Сизоголовый, и хохлатый, И взмывший веером почтарь. О, голубиная охота, Уже воркующей толпой Воскрылий, пуха и помета Развеян вихрь над головой! Двадцатый год! Но мало, мало Любви и славы за спиной. Лишь двадцать капель простучало О подоконник жестяной. Лишь голуби да голубая Вода. И мол. И волнолом. Лишь сердце, тишину встречая, Всё чаще ходит ходуном… Гудит година путевая, Вагоны, ветер полевой. Страда распахнута другая, Страна иная предо мной! Через Ростов, через станицы, Через Баку, в чаду, в пыли, — Навстречу Каспий, и дымится За черной солью Энзели. И мы на вражеские части Верблюжий повели поход. Навыворот летело счастье, Навыворот, наоборот! Колес и кухонь гул чугунный Нас провожал из боя в бой, Чрез малярийные лагуны, Под малярийною луной. Обозы врозь, и мулы — в мыле, И в прахе гор, в песке равнин, Обстрелянные, мы вступили В тебя, наказанный Казвин! Близ углового поворота Я поднял голову — и вот Воскрылий, пуха и помета Рассеявшийся вихрь плывет! На плоской крыше плат крылатый Полощет — и взлетают в гарь Сизоголовый, и хохлатый, И взмывший веером почтарь! Два года боя. Не услышал, Как месяцы ушли во мглу: Две капли стукнули о крышу И покатились по стеклу… Через Баку, через станицы, Через Ростов — назад, назад, Туда, где Знаменка дымится И пышет Елисаветград! Гляжу: на дальнем повороте — Ворота, сад и сеновал; Там в топоте и конском поте Косматый всадник проскакал. Гони! Через дубняк дремучий, Вброд или вплавь, гони вперед! Взовьется шашка — и певучий, Скрутившись, провод упадет… И вот столбы глухонемые Нутром не стонут, не поют. Гляжу: через поля пустые Тачанки ноют и ползут… Гляжу: близ Елисаветграда, Где в суходоле будяки, Среди скота, котлов и чада Лежат верблюжские полки. И ночь и сон. Но будет время — Убудет ночь, и сон уйдет. Загикает с тачанки в темень И захлебнется пулемет… И нива прахом пропылится, И пули запоют впотьмах, И конница по ржам помчится — Рубить и ржать. И мы во ржах. И вот станицей журавлиной Летим туда, где в рельсах лег, В певучей стае тополиной, Вишневый город меж дорог. Полощут кумачом ворота, И разом с крыши угловой Воскрылий, пуха и помета Развеян вихрь над головой. Опять полощет плат крылатый, И разом улетают в гарь Сизоголовый, и хохлатый, И взмывший веером почтарь! И снова год. Я не услышал, Как месяцы ушли во мглу. Лишь капля стукнула о крышу И покатилась по стеклу… Покой! И с каждым днем невнятней Травой восходит тишина, И голуби на голубятне, И облачная глубина… Не попусту топтались ноги Чрез рокот рек, чрез пыль полей, Через овраги и пороги — От голубей до голубей! 1922

Песня моряков («Если на берег песчаный…»)

Встреча Если на берег песчаный Волны обломки примчат, Если студеное море Рвется в куски о скалу, О корабле «Аретуза» Песни поют моряки. Розовый чай из Цейлона, Рыжий и сладкий табак, Ром, и корица, и сахар — Вот «Аретузы» дары. Кто на руке волосатой Якорь и цепь наколол, Кто на скрипучую мачту Красную тряпку поднял, Кто обмотал свое брюхо Шалью индийских купцов, Тех не пугают баркасы Береговых сторожей. О корабле «Аретуза», Вышедшем бить королей, В бурные ночи апреля Песни поют моряки. О корабле «Аретуза» И о команде его: О капитане безруком, О канонире кривом — В бурные ночи апреля Песни поют моряки. Пусть же студеное морс Вечно качает тебя. Слава тебе, «Аретуза», Слава команде твоей! В бурные ночи апреля, В грохоте ветров морских, Вахтенный срок коротая, Я вспоминаю тебя. 1923

Меня еда арканом окружила

Меня еда арканом окружила, Она встает эпической угрозой, И круг ее неразрушим и страшен, Испарина подернула ее… И в этот день в Одессе на базаре Я заблудился в грудах помидоров, Я средь арбузов не нашел дороги, Черешни завели меня в тупик, Меня стена творожная обстала, Стекая сывороткой на булыжник, И ноздреватые обрывы сыра Грозят меня обвалом раздавить. Еще — на градус выше — и ударит Из бочек масло раскаленной жижей И, набухая желтыми прыщами, Обдаст каменья — и зальет меня. И синемордая тупая брюква, И крысья, узкорылая морковь, Капуста в буклях, репа, над которой Султаном подымается ботва, Вокруг меня, кругом, неумолимо Навалены в корзины и телеги, Раскиданы по грязи и мешкам. И как вожди съедобных батальонов, Как памятники пьянству и обжорству, Обмазанные сукровицей солнца, Поставлены хозяева еды. И я один среди враждебной стаи Людей, забронированных едою, Потеющих под солнцем Хаджи-бея Чистейшим жиром, жарким, как смола, И я мечусь средь животов огромных, Среди грудей, округлых, как бочонки, Среди зрачков, в которых отразились Капуста, брюква, репа и морковь. Я одинок. Одесское, густое. Большое солнце надо мною встало, Вгоняя в землю, в травы и телеги Колючие отвесные лучи. И я свищу в отчаянье, и песня В три россыпи и в два удара вьется Бездомным жаворонком над толпой. И вдруг петух, неистовый и звонкий, Мне отвечает из-за груды пищи, Петух — неисправимый горлопан, Орущий в дни восстаний и сражений. Оглядываюсь — это он, конечно, Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ, Он здесь, он выведет меня отсюда К моим давно потерянным друзьям! Он толще всех, он больше всех потеет; Промокла полосатая рубаха, И брюхо, выпирающее грозно, Колышется над пыльной мостовой. Его лицо багровое, как солнце, Расцвечено румянами духовки, И молодость древнейшая играет На неумело выбритых щеках. Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме, Ты так же толст и так же беззаботен, И тот же подбородок четверной Твое лицо, как прежде, украшает. Мы переходим рыночную площадь, Мы огибаем рыбные ряды, Мы к погребу идем, где на дверях Отбита надпись кистью и линейкой: «Пивная госзаводов Пищетрест». Так мы сидим над мраморным квадратом, Над пивом и над раками — и каждый Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах, Как Дон-Кихот, бессилен и усат. Я говорю, я жалуюсь. А Ламме Качает головой, выламывает Клешни у рака, чмокает губами, Прихлебывает пиво и глядит В окно, где проплывает по стеклу Одесское просоленное солнце, И ветер с моря подымает мусор И столбики кружит по мостовой. Все выпито, все съедено. На блюде Лежит опустошенная броня И кардинальская тиара рака. И Ламме говорит: «Давно пора С тобой потолковать! Ты ослабел, И желчь твоя разлилась от безделья, И взгляд твой мрачен, и язык остер. Ты ищешь нас, — а мы везде и всюду, Нас множество, мы бродим по лесам, Мы направляем лошадь селянина, Мы раздуваем в кузницах горнило, Мы с школярами заодно зубрим. Нас много, мы раскиданы повсюду, И если не певцу, кому ж еще Рассказывать о радости минувшей И к радости грядущей призывать? Пока плывет над этой мостовой Тяжелое просоленное солнце. Пока вода прохладна по утрам, И кровь свежа, и птицы не умолкли, — Тиль Уленшпигель бродит по земле». И вдруг за дверью раздается свист И россыпь жаворонка полевого. И Ламме опрокидывает стол, Вытягивает шею — и протяжно Выкрикивает песню петуха. И дверь приотворяется слегка, Лицо выглядывает молодое, Покрытое веснушками, и губы В улыбку раздвигаются, и нас Оглядывают с хитрою усмешкой Лукавые и ясные глаза. ……….. Я Тиля Уленшпигеля пою! 1923, 1928