Стихотворения и поэмы - Багрицкий Эдуард Георгиевич - Страница 39

39

Можайское шоссе («По этому шоссе на восток он шел…»)

По этому шоссе на восток он шел, Качались шапок медведи; Над шапками рвался знаменный шелк, Над шелком — орлы из меди… Двадцать языков — тысячи полков, Набор амуниций странных. Старая гвардия ледышками штыков Сверкала на русских курганах. И русские сосны и русская трава Слушали вопли: «Виват! Виват!» И маршалы скакали, дразня копен: Даву, Массена, Берпадот, Ней… И впереди, храпя, как олень, Целого медведя сбив набекрень, Этим сияющим соснам рад, Весь в бакенбардах летел Мюрат… Москва перед глазами — Неаполь позади! Победе виват! Не изменявшей никогда! Чудо космографии на его груди: Южный Крест и Полярная звезда… А в старом тарантасе, Который пропах Цирюльннчьим мылом и потом, На твердых подушках сидит Бонапарт И смотрит, как тихо качается пар Вдали — над шоссе и болотом… И серый сюртук, и белый жилет (Скромна полководцев порода), И круглый живот дрожит, как желе, И вздрагивает подбородок… Хозяйственным скрипом скрипит тарантас И вот над шоссе пропыленном — Москва, как огромный иконостас, Встает за горой Поклонной. Она неприступна: Приди и возьми (Он слышит: не кони ль заржали?) — Булыжником грохнет, укусит дверьми, Грошовой свечой ужалит. И сабля вырастет из ветвей (Он слышит: не ветры ли кличут?), Недаром ему купола церквей В глаза кукишами тычут… Москва придавит периной снегов Простор, что пушками оран, — И вместо французских медных орлов Прокаркает русский ворон!.. И в снежной и в одичалой красе Снова пустынным станет шоссе… Мы чествуем нежную почесть травы, Покрывшую честные гробы. Гремя по ухабам, на приступ Москвы Идет покоритель — автобус. Он ливнем промыт, он ремонтом пропах, Он движется с ветром вместе: Ведет он, как некогда вел Бонапарт, Людей из веселых предместий. Нас двадцать языков — мы рядом сидим, За нами лесов зацветающий дым. Мы знаки окраин приносим в Москву: На кузове — пыль, На колесах — траву. Шипучим ознобом стучит по ногам Бензин, разогнавший колеса; Ломятся в окна под грохот и гам Стада, озера, покосы. И легкие наши полны до краев Студеною сыростью лугов… Пусть рыбы играют в заросших прудах, Пусть птицы стрекочут на проводах, — За крышей трактира постылого Мы видим Дорогомилово… И щучьим веленьем встают по бокам Свинец нефтебаков и фабрик бакан… Нам город готовит добротный уют, Трамвайных алфавитов пляски, Распахнуты рынки, И церкви встают, Как добрые сырные пасхи… Бензиновый ветер нас мчит по Москве, С разлета выносит на площадь, Где, нашим разведчиком выбежав, сквер Шумит подмосковною рощей… И в сброде зеркал и слоновых ниш, В расхлестнутом масляном студне, Казарма автобусов, лагерь машин, Кончает солдатские будни. 1928

Можайское шоссе (Автобус) («В тучу, в гулкие потемки…»)

В тучу, в гулкие потемки, Губы выкатил рожок, С губ свисает на тесемке Звука сдавленный кружок. Оборвется, пропыленный, — И покатится дрожа На Поклонную, с Поклонной, Выше. Выше. На Можайск. Выше. Круглый и неловкий, Он стремится наугад, У случайной остановки Покачнется — и назад. Через лужи, через озимь, Прорезиненный, живой, Обрастающий навозом, Бабочками и травой — Он летит, грозы предтеча, В деревенском блеске бус, Он кусты и звезды мечет В одичалый автобус; Он хрипит неудержимо (Захлебнулся сгоряча!), Он обдаст гремучим дымом Вороненого грача. Молния ударит мимо Переплетом калача. Матерщинничает всуе, Взвинчивает в пыль кусты. Я за приступ голосую! Я за взятие! А ты? И выносит нас кривая, Раскачпувшпсь широко! Над шофером шаровая Молния, как яблоко. Всё открыто и промыто, Камни в звездах и росе, Извиваясь, в тучи влито Дыбом вставшее шоссе. Над последним косогором Никого. Лишь он один — Тот аквариум, в котором Люди, воздух и бензин. И, взывая, как оратор, В сорок лошадиных сил, Входит равным радиатор В сочетании светил. За стеклом орбиты, хорды, И, пригнувшись, сед и сер, Кривобокий, косомордый, Давит молнию шофер. 1928

Новые витязи

Нездешняя тишь проплыла на закат, Над скалами, над ледоколом. Гористые льды неоглядно лежат Пустынным стеклянным заводом. Какая студеная ясная лень… И в холод полярных наследий, В чудовищный и нескончаемый день Голодные воют медведи. Иголками тлеет морозная пыль; Обрывы острее, чем сабли… Найдешь ли в просторах, где морок и штиль, Бездомных людей с дирижабля?.. Мороз их кусает, иссякла вода, В подсумке зарядов не стало. И мерзлое небо стоит, как слюда, И синие стынут провалы. О голод, о белая смерть, твой полет Над этой безумной ледынью Звериною лапой по сердцу скребет, И сердце от ужаса стынет… Полярною чайкой тревожится лень Студеных оскалов и пастей; И воют в огромный сияющий день Медведи невиданной масти. Но птицы взлетают, и прячется зверь, Трещит леденистое сало… Какие певцы нам расскажут теперь Про новую Калсвалу? Как путник, заброшенный в мертвые льды, В угодья полярной лисицы, Увидел пылающий очерк звезды На крыльях рокочущей птицы. Советских пилотов внимательный глаз И крыльев разлет ястребиный Войдут ли опять в героический сказ, В певучую повесть былины?.. Не витязи нынче выходят на бой, Броней громыхая тяжелой, То в солнце дымит пароходной трубой Утробная мощь ледокола. Пред взятыми на борт опять бытие Свои развернуло страницы… …Простая еда и простое — питье, Простые веселые лица… И люди, прошедшие тысячу миль, Видавшие гибель и вьюгу, Расскажут о том, как в трагический штиль Они увидали друг друга. Быть может, спасенный, всегдашний наш враг, Увидит над морем ужасным Горящий на мачте пурпуровый флаг, Летающий пламенем ясным… И в мертвых морях, где туманы легли, Где полдень невиданно долог, Их встретит обломок Советской Земли, Советского края осколок… И птицы летят, и скрывается зверь, Трещит леденистое сало… Какие певцы нам расскажут теперь Про новую Калевалу?.. 1928