Стихотворения и поэмы - Багрицкий Эдуард Георгиевич - Страница 49

49

Последняя ночь

Весна еще в намеке Холодноватых звезд. На явор кривобокий Взлетает черный дрозд. Фазан взорвался, как фейерверк. Дробь вырвала хвою. Он Пернатой кометой рванулся вниз, В сумятицу вешних трав. Эрцгерцог вернулся к себе домой. Разделся. Выпил вина. И шелковый сеттер у ног его Расположился, как сфинкс. Револьвер, которым он был убит (Системы не вспомнить мне), В охотничьей лавке еще лежал Меж спиннингом и ножом. Грядущий убийца дремал пока, Голову положив На юношески твердый кулак В коричневых волосках. В Одессе каштаны оделись в дым, И море по вечерам, Хрипя, поворачивалось на оси, Подобное колесу. Мое окно выходило в сад, И в сумерки, сквозь листву, Синели газовые рожки Над вывесками пивных. И вот на этот шипучий свет, Гремя миллионом крыл, Летели скворцы, расшибаясь вдрызг О стекла и провода. Весна их гнала из-за черных скал Бичами морских ветров. Я вышел… За мной затворилась дверь… И ночь, окружив меня Движением крыльев, цветов и звезд, Возникла на всех углах. Еврейские домики я прошел. Я слышал свирепый храп Биндюжников, спавших на бнндюгах. И в окнах была видна Суббота в пурпуровом парике, Идущая со свечой. Еврейские домики я прошел. Я вышел к сиянью рельс. На трамвайной станции млел фонарь, Окруженный большой весной. Мне было только семнадцать лет, Поэтому эта ночь Клубилась во мне и дышала мной, Шагала плечом к плечу. Я был ее зеркалом, двойником, Второю вселенной был. Планеты пронизывали меня Насквозь, как стакан воды, И мне казалось, что легкий свет Сочится из пор, как пот. Трамвайную станцию я прошел. За ней невесом, как дым, Асфальтовый путь улетал, клубясь, На запад — к морским волнам. И вдруг я услышал протяжный звук: Над миром плыла труба, Изнывая от страсти. И я сказал: «Вот первые журавли!» Над пылью, над молодостью моей Раскатывалась труба, И звезды шарахались, трепеща, От взмаха широких крыл. Еще один крутой поворот — И море пошло ко мне, Неся на себе обломки планет И тени пролетных птиц. Была такая голубизна, Такая прозрачность шла, Что повториться в мире опять Не может такая ночь. Она поселилась в каждом кремне Гнездом голубых лучей; Она превратила сухой бурьян В студеные хрустали; Она постаралась вложить себя В травинку, в песок, во всё — От самой отдаленной звезды До бутылки на берегу. За неводом, у зеленых свай, Где днем рыбаки сидят, Я человека увидел вдруг, Недвижного, как валун. Он молод был, этот человек, Он юношей был еще, — В гимназической шапке с большим гербом, В тужурке, сшитой на рост. Я пригляделся: Мне странен был Этот человек: Старчески согнутая спина И молодое лицо. Лоб, придавивший собой глаза, Был не по-детски груб, И подбородок торчал вперед, Сработанный из кремня. Вот тут я понял, что это он И есть душа тишины, Что тяжестью погасших звезд Согнуты плечи его, Что, сам не сознавая того, Он совместил в себе Крик журавлей и цветенье трав В последнюю ночь весны. Вот тут я понял: Погибнет ночь, И вместе с ней отпадет Обломок мира, в котором он Родился, ходил, дышал. И только пузырик взовьется вверх, Взовьется и пропадет. И снова звезда. И вода рябит. И парус уходит в сон. Меж тем подымается рассвет. И вот, грохоча ведром, Прошел рыболов и, сев на скалу, Поплавками истыкал гладь. Меж тем подымается рассвет. И вот на кривой сосне Воздел свою флейту черный дрозд, Встречая цветенье дня. А нам что делать? Мы побрели На станцию, мимо дач… Уже дребезжал трамвайный звонок За поворотом рельс, И бледной немочью млел фонарь, Не погашенный поутру. Итак, всё копчено! Два пути! Два пыльных маршрута в даль! Два разных трамвая в два конца Должны нас теперь умчать! Но низенький юноша с грубым лбом К солнцу поднял глаза И вымолвил: «В грозную эту ночь Вы были вдвоем со мной. Миру не выдумать никогда Больше таких ночей… Это последняя… Вот и всё! Прощайте!» И он ушел. Тогда, растворив в зеркалах рассвет, Весь в молниях и звонках, Пылая лаковой желтизной, Ко мне подлетел трамвай. Револьвер вынут из кобуры, Школяр обойму вложил. Из-за угла, где навес кафе, Эрцгерцог едет домой. Печальные дети, что знали мы, Когда у больших столов Врачи, постучав по впалой груди, «Годен!» — кричали нам… Печальные дети, что знали мы, Когда прошагав весь день В портянках, потных до черноты, Мы падали на матрац. Дремота и та избегала нас. Уже ни свет ни заря Врывалась казарменная труба В отроческий покой. Не досыпая, не долюбя, Молодость наша шла. Я спутника своего искал: Быть может, он скажет мне, О чем мечтать и в кого стрелять, Что думать и говорить? И вот неожиданно у ларька Я повстречал его. Он выпрямился… Военный френч Как панцирь сидел на нем, Плечи, которые тяжесть звезд Упрямо сгибала вниз, Чиновничий украшал погон; И лоб, на который пал Недавно предсмертный огонь планет, Чистейший и грубый лоб, Истыкан был тысячами угрей И жилами рассечен. О, где же твой блеск, последняя ночь, И свист твоего дрозда! Лужайка — да посредине сапог У пушечной колеи. Консервная банка раздроблена Прикладом. Зеленый суп Сочится из дырки. Бродячий пес Облизывает траву. Деревни скончались. Потоптан хлеб. И вечером — прямо в пыль Планеты стекают в крови густой Да смутно трубит горнист. Дымятся костры у больших дорог. Солдаты колотят вшей. Над Францией дым. Над Пруссией вихрь. И над Россией туман. Мы плакали над телами друзей, Любовь погребали мы; Погибших товарищей имена Доселе не сходят с губ. Их честную память хранят холмы В обветренных будяках, Крестьянские лошади мнут полынь, Проросшую из сердец, Да изредка выгребает плуг Пуговицу с орлом… Но мы — мы живы наверняка! Осыпался, отболев, Скарлатинозною шелухой Мир, окружавший нас. И вечер наш трудолюбив и тих. И слово, с которым мы Боролись всю жизнь, — оно теперь Подвластно нашей руке. Мы навык воинов приобрели, Терпенье и меткость глаз, Уменье хитрить, уменье молчать, Уменье смотреть в глаза. Но если, строчки не дописав, Бессильно падет рука, И взгляд остановится, и губа Отвалится к бороде, И наши товарищи, поплевав На руки, стащат нас В клуб, чтоб мы прокисали там Средь лампочек и цветов, — Пусть юноша (вузовец, иль поэт, Иль слесарь — мне все равно) Придет и встанет на караул, Не вытирая слезы. 1932