Судить буду я - Мир-Хайдаров Рауль Мирсаидович - Страница 37

– Сабир-бобо не велел, – ответил кратко Исмат и доба­вил: – Ваш телефон может прослушиваться.

Видимо, следовало остановиться и где-то побеседовать осно­вательно, в машине; несмотря на открытые окна, стояла духота, и он предложил заехать в чайхану. Ему и самому вдруг захоте­лось посетить какую-нибудь старую, махаллинскую чайхану. Одна такая на Чиготае, с хаузом, с клетками перепелов, разве­шанными на склонившихся к воде ракитах, часто снилась ему в тюрьме, туда он и направил машину. Поутру чайхана оказа­лась почти пустой, лишь несколько седобородых старцев в оди­наковых зеленых тюрбанах, означавших, что они совершили хадж в Мекку, занимали красный угол в ковровом зале. «Вот уж кто признателен перестройке и Горбачеву, – подумал вдруг Сенатор о мирно беседующих стариках. – Раньше хадж к свя­тым местам мусульман не мог им присниться даже в самом фантастическом сне, а тут сразу трое из одной махалли». Но мысль на результатах перестройки не задержалась, ее перебил запах самсы, уминаемой двумя молодыми людьми на айване, у входа. Глянув на гостя, который наверняка прилетел первым рейсом из Намангана, он понял, что Исмат еще не завтракал, да ему самому вдруг захотелось самсы с бараньими ребрышками и курдючным салом киракучкаров, он знал, что тут, напротив чайханы, в переулках, торгуют не только свежим бараньим мясом, конской колбасой – казы, шашлыками из печенки, но и пекут самсу в уйгурских дворах. Чайханщик, наверняка пере­хвативший, взгляд посетителя, протягивая поднос с чайником и горкой парварды на тарелке, с улыбкой спросил:

– А может, самсы слоеной, прямо из тандыра, к чаю по­дать? – И получив заказ, тут же направил крутившегося во дворе мальца в соседний дом.

В чайхане они задержались больше часа. Заканчивая трапе­зу, Исмат неожиданно достал из внутреннего кармана пиджака железнодорожные билеты и, отдавая их, сказал:

– Это на завтрашний поезд Ташкент-Наманган, два места в вагоне «СВ», мы знаем, вы любите ездить один в купе. – Видя, что Сенатор собирается возразить, он добавил: – Сабир-бобо настаивает на немедленной встрече, и я должен это передать, хотя понимаю, что у вас могут быть дела дома, в Ташкенте, но это приказ, и не обижайтесь на меня, я человек подневольный…

Доставив Исмата в аэропорт – у него уже имелся обратный билет на дневной рейс, – Сухроб Ахмедович направился к Миршабу. Делать визит в Аксай тайным, как некогда, не было смысла; и ситуация изменилась, и он представлял теперь лишь самого себя, и партбилет ныне в расчет не принимался. Хотя, подъезжая к зданию Верховного суда, он подумал, что и рекламировать поездку в Аксай не следует; если выбрал тактику невинно пострадавшего и хочет вернуть себе кабинет в Белом Доме – лучше не обнаруживать до поры до времени связь с ханом Акмалем.

Дожидаясь в приемной, пока у Салима Хасановича, Миршаба, закончится совещание, он попытался дозвониться Газанфару, но того дважды не оказалось на месте, и он по-философски подумал о превратностях судьбы. Он собирался вызвать «на ковер» Газанфара, а вышло наоборот, его самого затребовал, да еще в приказном порядке, Сабир-бобо, и разговор, видимо, предстоял жесткий. Чувствовалось, что духовный наставник хана Акмаля оправился от шока, связанного с арестом хозяина Аксая, понял полный крах горбачевской перестройки, уверился в потере контроля Москвы над краем, а значит, вновь осознал свою власть, силу денег.

С Миршабом они проговорили почти до обеда, обсудили предстоящую поездку в деталях, ехать нужно было все равно, требовались деньги, и вызов Сабира-бобо даже оказывался кстати. Из обстоятельного доклада Миршаба Сенатору станови­лось ясным, что передел власти в крае только начинается и им будет непросто сохранить свои позиции, не говоря уже о каком-то взлете. Ведь они оба поднялись неожиданно, при старой командно-административной системе, с помощью Шубарина и его влиятельных покровителей. Но Артур Александрович сего­дня едва ли мог им помочь в борьбе за власть, разве что финансами; ему самому, наверное, теперь будет нелегко. Вряд ли кто из сильных мира сего нынче будет открыто покровитель­ствовать ему, как прежде. С упразднением КПСС вроде как умерла идея интернационализма и нерушимой дружбы с русским братом, в воздухе витали другие идеи: о зеленом знамени, исламском и даже мононациональном государстве, и в этой новой ситуации, возможно, остерегутся открыто водить дружбу с Японцем, хотя он и стал банкиром.

Радовало одно, что оказался прав некогда Сенатор, когда на свой страх и риск протянул руку помощи опальному хану Акмалю. И это в разгар перестройки, когда все отмахнулись от Арипова, посчитав, что дни его сочтены. Как далеко все-таки он смотрел! Теперь позиция хана Акмаля, хотя он находится еще в тюрьме, куда предпочтительнее, чем у многих власть имущих на свободе, скомпрометировавших себя слишком ретивыми услугами московским следователям, взявшим под микроскоп жизнь Узбекистана. Выходило, что Сенатору, как никому, нужен был хан Акмаль на воле. Как человек, имевший опыт тюремной жизни, Сенатор понимал, что только ему он отдаст предпочте­ние по возвращении. Друг познается в беде – не пустая фраза для тех, кто испытал жесткость тюремных нар и вкус баланды, и хан Акмаль уже подал этот знак своим выступлением на суде, благодаря которому он и оказался на свободе. Теперь черед за ним.

Скорый поезд Ташкент-Наманган отправлялся по старому расписанию, как и четыре года назад, когда он нанес тайный рискованный визит в Аксай к хану Акмалю, но как все изменилось и на станции, и на перроне, и в самом составе! Вокзал благополучного Ташкента, если бы не такие очевидные приметы сегодняшнего дня, как электрическое табло и ярко размалеван­ные проститутки, явно напоминал военные и послевоенные годы: куда ни глянь – нищие, калеки, убогие, потухшие взгляды, небритые, вороватые лица. Толпы мрачных, плохо одетых и пло­хо обутых людей с немыслимыми узлами, тюками, грязными коробками, с испуганными детишками и жалкими старушками. Судя по всему, это транзитные пассажиры, спешно покидающие уже второй год подряд соседний Таджикистан, есть среди них и русскоязычные жители Узбекистана, в основном из глубинки. На площади перед главным входом – цыганский бивак с бре­зентовым шатром, видимо, недавно прибыли из Молдавии, где идет настоящая война, чувствуется, спешат определиться к зиме. Голодная Россия никого не прельщает, скорее всего, как и в прежнюю войну, толпы отчаявшихся людей оттуда хлынут в Среднюю Азию. Народ помнит: Ташкент – город хлебный, хотя и тут лепешка вздорожала в пятьдесят раз, а сахар – в сто, а это всегда считалось едой бедняков, да и своих ртов нынче в Узбекистане двадцать миллионов. А ведь с какой верой народ поддержал перестройку, поверил в нее – и такой резуль­тат… Хотя, может, это еще ягодки.

Проводником оказался хитроватого вида выливший человек в чапане и галошах, но при форменной фуражке. Сначала Сухроба Ахмедовича покоробила его затрапезность, ведь в нашем сознании железная дорога еще по привычке видится мощ­ной и строгой организацией. Справедливости ради надо отме­тить, что честь мундира в перестройку она блюла дольше всех. Куда ни кинь взгляд, все работает с перебоями или остано­вилось, а поезда все-таки ходят, но, видимо, и дорога бьется из последних сил. Отсутствие униформы у проводника напомнило Сенатору статью, прочитанную еще в «Матросской Тишине». В ней говорилось, что во многих российских областях милицей­ская форма оказывается не по карману ее сотрудникам, и каж­дый ходит на службу в чем придется. Тюрьма, конечно, от восторга улюлюкала дня три, ёрничала: «Менты без штанов остались».

Едва миновали пригороды Ташкента, как человек в галошах, но уже без форменной фуражки, попытался подсадить к нему в купе попутчика, шустрого молодого парня с двумя огромными тюками. Кстати, обилие «челноков» с багажом бросилось Сена­тору в глаза еще на вокзале. Дожидаясь, пока подадут состав, он старался определить, откуда какая группа прибыла. Боль­шую команду он увидел из Турции, из Ташкента до Стамбула имелся прямой рейс, и для граждан Узбекистана даже не требовалось въездных виз, не существовало и языкового барье­ра, оттого узбекские «челноки» дружно осваивали турецкий рынок. Но тот, которого пытались вам подсадить, был из Китая, об этом говорил яркий китайский псевдо-«Адидас», а поверх еще и кожаная куртка, запах которой тут же заполнил купе. Но даже полупьяный проводник, встретившись со взглядом Сенато­ра, тут же извинился, быстро ретировался и больше его уже не беспокоил, хотя в вагоне всю ночь шла какая-то непонятная ему жизнь. Поезд отходил уже в сумерках, ночь надвигалась быстро, с каждым набегающим километровым знаком, выкрашенным, как и шлагбаумы на переездах, но скоро темнота съела и эти полосатые бетонные столбы. В купе стояла кромешная тьма, только огни станций и разъездов на миг освещали дальние углы. Встать, зажечь свет у Сухроба Ахмедовича не было ни желания, ни сил, хотя и захватил он в дорогу интересные газеты. Сегодня он отправился в путь не с пустыми руками, как в прошлый раз, а имел при себе небольшую дорожную сумку, кожаную, на молниях, купил он ее некогда в Австрии, в Вене. Жена, зная нынешнюю ситуацию в поездах и помня, что муж человек ночной, положила ему в дорогу много вкусных вещей, которые наготовила для встречи из тюрьмы, а он, не побыв и двух дней, снова сорвался по делам, но она не отговаривала, понимала, видимо, что так нужно.