Владычица Рима - Мизина Тамара - Страница 35

И Лиина вновь, не считая нужным спорить, соглашается, но тут же поясняет, что подарок был сделан не ей и потому власть ее была сильно ограничена.

– Но госпожа!.. Почему она отказалась? – не понимает собеседница.

– Мама устала, – мягко поясняет Лиина, как будто усталость и была причиной отказа. – Она не спала перед этим целую ночь, и день был нелегким.

– Но утром… Но на следующий день…

– Утром был Совет, а потом надо было идти, а пленники оказались бы ненужной обузой, – и, видя, что ее собеседница разочарована, Лиина начинает рассказывать сама.

Она рассказывает про горы, про дорогу в темноте, когда верный путь определяется по хрусту камней под ногами, про жару, раскаляющую камни так, что на них нельзя ступить босой ногой… Дочь гадалки, она умеет завораживать речью и, рассказывая о том, что ее собеседница никогда не видела и не увидит, сама увлекается так, что даже горькая полынная пыльца, засыпающая в конце лета сухие склоны, кажется притягательной и желанной.

Все необычно для изнеженной в царских покоях красавицы в приоткрывшемся для нее мире: и ночное, полное шорохов дыхание переплетенного густым кустарником леса, и ветер, перебирающий пряди волос, и солнце, совсем не схожее с тем, что с трудом пробивается в узкие щели дворцовых двориков. Там, в горах, оно чернит кожу и выбеливает волосы…

Волосы и кожа дочери гадалки отсвечивают золотом, словно золотистая полынная пыльца осыпала их на тех каменистых горных дорогах. Вечно выбивающаяся прядь выбелена солнцем, а светло-серые глаза – как высушенный тем же солнцем серый камень гор, и блеск их – блеск света, заливающего этот каменистый, неприветливый, но такой прекрасный в своей строгой красоте мир.

В мгновенном просветлении будущая владычица народа, которого она в глаза не видела и не увидит, вдруг ясно видит в быстром движении узкой, сухой руки, подчеркивающем речь, твердую, гордую волю, не дающуюся ни с рождением, ни с кровью, ни с силой. Да, эта нескладная пока что девушка-подросток может приказывать! И не только обреченным на повиновение слугам, но и тем, кто от рождения приучен повелевать: знатным мужам, воинам и даже спесивым сыновьям далекого Рима. Принцесса это понимает. Понимает и завидует, а завидуя, начинает говорить сама.

Она ведь тоже не жалкая, обреченная на вечное рабство женщина. Она – царская дочь, дочь великой царицы. Теперь слушает Лиина: сплетни, интриги, ссоры запертых в гинекее[13] женщин, истории об украшениях и нарядах… Слушает внимательно, ничего не пропуская. Это ведь для нее тоже неизвестная страна с незнакомыми и потому очень увлекательными обычаями. Возвращение Богуда отвлекло ее от рассказа, да и то лишь на мгновение.

А пир продолжался!

– Великий царь Эвхинор! – громко пропел глашатай. – Величайший из царей желает одарить знатных дев и жен, украсивших его пир, а также просит позволения взглянуть: к лицу ли его подарки гостьям!

Слуги внесли в шатер дорогие покрывала, золотые обручи для головы, звенящие браслеты для запястий и щиколоток. Кто-то из девушек, окутываясь нежной тканью, взвизгнул от восторга. Вещунье и ее дочери слуги поднесли золотые обручи в виде сплетенных змей с драгоценными камнями в глазах и на спине. В диадеме для старшей госпожи глаза у змей были рубиновые, в диадеме для младшей – сапфировые. Белые льняные покрывала украшала кайма в тон камням. Змеи, свивавшиеся в браслеты, держали камни во рту.

Когда гостьи облачились в подаренные уборы, слуги раздвинули переднюю стену шатра, и укрытые, как того требовал обычай, жены и девы предстали перед царем и остальными гостями.

Эвхинор поднялся. В руке он держал чашу, полную багряного вина:

– Пусть во веки веков славятся Боги, ниспославшие нам великую победу, пусть во веки веков славится сила мужей, сломивших мощь грозного Рима, пусть во веки веков славятся имена тех, кто кровью своей оплатил эту победу!

Крики «Слава!» долго перекатывались по залу.

– Не слишком красноречиво, – шепнул Германик Рубелию.

– Зато понятно всем гостям, – ответил за того Октавиан. – И очень показательно: вещунью-то царь упомянуть «забыл».

Когда крики стали стихать, со своего места поднялась вещунья:

– Слава земле, дающей силу народу этому, слава мужам, не склонившим головы перед жестокостью пришельцев, слава повелителю земли этой, царю Эвхинору, щедрому хозяину нашему.

Когда крики «Слава!» стали стихать во второй раз, Октавиан сказал негромко:

– Победители восславили самих себя. Теперь наш черед славить их, – он тяжело поднялся и, дождавшись тишины, которую не мог потребовать, заговорил, тщательно выговаривая чужие, специально для пира выученные слова: – Во всех концах земли слышали народы имя города Рим! Во всех землях славят непобедимых сынов его. Но сегодня иная слава затмила славу римскую и прозвучит она тем громче, чем грознее была повергнутая сила. Ныне все народы услышат имя повелителя земли, женщины в которой хитроумнее мужей римских, а воины мужественнее бесстрашных сынов народа римского. Гордыми покорителями пришли мы сюда, а ныне стали жалкими пленниками, чья участь – лежать в пыли перед лицом победителей и смиренно молить о пощаде. Чем оплатить нам милость эту? Нет у нас ни золота, ни серебра, ни меди. Головы и тела наши распластаны под пятой победителей. Только одно в наших силах: почтить законы и обычаи народа здешнего, почтить милостивого царя Эвхинора, почтить всесилие и мудрость госпожи Великой, и пусть простят нас они за малый дар, но последнее приносим мы к подножию их: гордость и честь свою!

Рубелий сдернул с плеч Валерия плащ, вывел на середину пиршественного зала.

Следом вышел Октавиан.

Юноша был обнажен настолько, насколько позволяло приличие. Сыромятные ремни крест-накрест обвили его запястья. Он шел, не поднимая головы и глядя себе под ноги. В нескольких шагах от шатра римляне остановились. Не дожидаясь толчка в спину, Валерий упал на колени, коснулся лбом холодных каменных плит. Преклонили колени и Октавиан с Рубелием.

Только когда женщина жестом велела им встать, они поднялись.

Октавиан заговорил:

– Оцени, великая госпожа, покорность нашу. Перед лицом твоим, – он указал на коленопреклоненного юношу, – повергнут в прах римлянин знатнейшего и древнейшего рода. По праву войны стал он рабом твоей дочери, юной Лиины, посмел сбежать от нее, надеясь найти у соплеменников защиту себе и спасение. Но не было ему спасения от власти великой госпожи. Ныне же пусть великая госпожа и дочь ее, юная Лиина, поступают с рабом своим по своему усмотрению.

Лиине достаточно было махнуть рукой, чтобы выразить свою волю, но она поднялась, вышла из-за стола, приблизилась к пленникам. Чуть позади нее шел красавец Богуд. Остановившись перед римлянами (при желании она могла коснуться носком сандалии лица Валерия), девочка обратилась к царю Эвхинору:

– Повелитель, дозволь вернуться к столу Октавиану и его слуге, – а когда царь махнул рукой, велела: – Ступайте.

Пятясь, римляне вернулись на свои места за стол. Валерий застыл. Окаменел. Не шевелился. Похоже, даже не дышал. Полное безразличие опутало его чувства и разум. До него долетали восторженный шепот знатных жен и девушек. Они оценивали и восхищались красотой его лица и тела. Перед ним возвышалась его госпожа и, даже не видя ее лица, он знал, что оно сейчас бесчувственно и невозмутимо.

Какая-то женщина громко шептала старшей госпоже:

– Если этот раб не нужен вашей дочери и вам, не уступите ли вы его мне? Я дала бы хорошую цену. Тысяча денариев – хорошая цена. Целое состояние!

– Да, – вежливо согласилась госпожа, – тысяча денариев – хорошая цена.

– Так я могу…

Лиина проводила римлян взглядом, приказала, не опуская глаз:

– Встань!

Он поднялся. Ни на лице, ни во взгляде его не было и намека на отчаяние. Только мертвенное равнодушие. В руке юная госпожа держала острый и тонкий кинжал.

– Повернись, —услышал Валерий ее голос. Нож распорол не живое тело, а мертвую кожу, стягивавшую его запястья.

13

Гинекея – женская половина дома у древних греков.