Век перевода (2006) - Витковский Евгений Владимирович - Страница 20

20

Забудешь-или-нет, любить и вопрошать.

ЭДВАРД ТОМАС{52} (1878–1917)

Куст полыни

Старичок, Любовь Юноши — ничто в этих названьях Не звучит для того, кто не знал Старичка, Седовато-зеленую в перьях траву, чуть не деревце, Что растет с розмарином, лавандою рядом. И упертого знатока имена, Чуть украсив траву, с толку могут сбивать: Я сказал бы, влечет она не именами, Сколько б это ни длилось. Но эти люблю имена. Куст не нравится мне, но наверняка Не чужой он мне, и его замечает малышка, Обрывая листок возле самой двери, В дом входя, из него выбегая в стотысячный раз. Часто там ожидает она, у полыни сбивая вершки, Что ложатся, скукожившись, на тропу, может — думает о своем, Но, возможно, — бездумна девчонка, резко дунув На пальцы и вновь убегая. А куст этот ростом Лишь в полроста ее, хотя возрастом равен, Хорошо обстригает девчонка его. Бессловесна она; Мне приходит на ум, сколько лет еще помнить Она будет былое с тем запахом горьким, Те аллеи в саду и дамасскую сливу, Что на изгородь оперлась, путь скрывая к двери, Толстый куст той полыни у двери, и помнить меня, Запрещавшего куст обрывать. Для меня же Глухо скрыто забвением место, где горький я запах впервые вкусил. Так же часто срывал те седые листочки, Запах слышал и думал, и фыркал опять и опять, Силясь мыслить о том, что тогда вспоминалось, Ничто не имело значенья, лишь памятна горечь была. Ключ я к прошлому потерял. Тупо спрей обоняя, Размышлял ни о чем; ничего я не вижу, не слышу; Но мне кажется, будто смогу я услышать, лежа в ожидании Тех вещей, что я должен вернуть из забвенья себе: Не является сад, нет тропы, нет куста седовато-зеленой травы, Что названия носит Влюбленность Мальчишки и Старичок, Нет ни матери, нет и отца, нет товарища в играх: Лишь аллея, темна, безымянна, и нет ей конца.

ЧАРЛЬЗ КЕННЕТ УИЛЬЯМС{53} (р. 1936)

Болезнь Альцгеймера: жена

Она взяла звенящий телефон и сообщенье приняла, Забыла сообщенье, тут же и забыла, кто звонил. Одна из дочерей, как догадался муж: та, у кого собака, А также дети и сынишка Джед, Возможно, верно, но не скажешь, кто и что, когда все напрочь С названиями бирки перепутаны, исчезли, Когда все одинокие цветы ума и памяти цветут и умирают В отдельных комнатах безжалостного времени бесследно? Но иногда ее лицо ей вдруг является самой, с ужасной Гримасой неуместности, зеркально отразившись. Она уж знает правило терпенья: взгляд ее опустится смущенно, Прилично, словно взор благовоспитанного детства, И отвернется от нее, как бы смущенный тем секретом Ужасным этой в прятки с зеркалом игры. Когда ж опять забудет, бросит взгляд назад, То будет снова там, украдкой наблюдая, плача.

ЧАРЛЬЗ СИМИК{54} (р. 1938)

Мои туфли

Туфли, моей скрытой жизни лица: Два зияющих беззубых рта, Надвое поделенная шкура зверя С запахом мышиных гнезд. Мои брат с сестрой, умерших при рожденьи, Воплотились в вас И направляют мою жизнь Всей невинностью своей непостижимой. Что мне книги, Когда в вас могу я прочитать Библию моей стези на этом свете И еще о многом, что придет? Я хочу провозгласить религию, Сочиненную для вашего смиренья Совершенного, и храм я воздвигаю, Где бы вы лишь двое были алтарем. Аскетично и по-матерински, вы терпели: Из наследия рабов, святых и каторжников Всем своим немым терпением рождая Истинное и единственное существо меня.

РОБЕРТ ХЭСС{55} (р. 1941)

Медитация в Лагунитас

Всё новое мышление вещает об утрате И в этом так похоже на привычное сознанье. Идея, например, что каждая подробность Стирает яркий четкий смысл идеи общей. Дятел С лицом шута, что долбит голый мертвый ствол Березы черной, есть своим явленьем Падение трагическое из иного мира С неразделенным светом. Иль сужденье, скажем, Что нет в подлунном мире вещи ни одной, Которой соответствует терновник ежевики, Звучит элегией название явленью. Мы обсуждали это поздно ночью. Голос друга Звучал струною горя, тон почти ворчливый. Позднее понял я, Что, рассуждая так, разрушить можно всё: и справедливость, И дерево, и волосы, и женщину, и Ты и Я. Существовала женщина, да, я ее любил, В руках сжимая маленькие плечи, Мятежно изумляясь близости чудесной, Как в жажде соли. Детства моего речушка, И острова на ней в сплетеньях красной ивы, Святая простота лодчонки наслажденья, Коса, где мы поймали крошечную рыбку С названьем «тыквенное семечко». Одно мученье с ней. «Стремление» — мы говорим. Желание полно бескрайних далей. И то же для нее был я. И я запомнил много. Руки, режущие хлеб Опасным образом. Она пораниться мечтала. Минуты были, — тело становилось Божественным, Как слово, Дни как продолженье плоти. Нежность, Все эти пополудни, вечера,