Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 18

18

ДВА ГОРОДА

В. Аксенову

Я, как поезд,                       что мечется столько уж лет между городом Да                                      и городом Нет. Мои нервы натянуты,                                      как провода, между городом Нет                                    и городом Да! Все мертво, все запутано в городе Нет. Он похож на обитый тоской кабинет. По утрам натирают в нем желчью паркет. В нем диваны — из фальши, в нем стены — из бед. В нем глядит подозрительно каждый портрет. В нем насупился замкнуто каждый предмет. Черта с два здесь получишь ты добрый совет, или, скажем, привет, или белый букет. Пишмашинки стучат под копирку ответ: «Нет-нет-нет…                        Нет-нет-нет…                                              Нет-нет-нет…» А когда совершенно погасится свет, начинают в нем призраки мрачный балет. Черта с два —                            хоть подохни —                                                        получишь билет, чтоб уехать из черного города Нет… Ну, а в городе Да — жизнь, как песня дрозда. Этот город без стен, он — подобье гнезда. С неба просится в руки любая звезда. Просят губы любые твоих без стыда, бормоча еле слышно: «А, — все ерунда…» — и сорвать себя просит, дразня, резеда, и, мыча, молоко предлагают стада, и ни в ком подозрения нет ни следа, и куда ты захочешь, мгновенно туда унесут поезда, самолеты, суда, и, журча, как года, чуть лепечет вода: «Да-да-да…                       Да-да-да…                                             Да-да-да…» Только скучно, по правде сказать, иногда, что дается мне столько почти без труда в разноцветно светящемся городе Да… Пусть уж лучше мечусь                                         до конца моих лет между городом Да                                и городом Нет! Пусть уж нервы натянуты,                                                 как провода, между городом Нет                                       и городом Да! 17 ноября 1963 Суханово

ЗАЧЕМ ТЫ ТАК?

Когда радист «Моряны», горбясь, искал нам радиомаяк, попал в приемник женский голос: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Она из Амдермы кричала сквозь мачты, льды и лай собак, и, словно шторм, кругом крепчало: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Давя друг друга нелюдимо, хрустя друг другом так и сяк, одна другой хрипели льдины: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Белуха в море зверобою кричала, путаясь в сетях, фонтаном крови, всей собою: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Ну, а его волна рябая швырнула с лодки, и бедняк шептал, бесследно погибая: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Я предаю тебя, как сволочь, и нет мне удержу никак, и ты меня глазами молишь: «Зачем ты так? Зачем ты так?» Ты отчужденно и ненастно глядишь — почти уже как враг, и я молю тебя напрасно: «Зачем ты так? Зачем ты так?» И все тревожней год от году кричат, проламывая мрак, душа — душе, народ — народу: «Зачем ты так? Зачем ты так?» 12 июля 1964 «Моряна»

«В моменты кажущихся сдвигов..»

В моменты кажущихся сдвигов не расточайте силы зря, или по глупости запрыгав, или по глупости хандря. Когда с кого-то перья в драке летят под чей-то низкий свист, не придавайте передряге уж чересчур высокий смысл. И это признано не нами, что среди громкой чепухи спокойны предзнаменованья и все пророчества — тихи. 25-26 октября Переделкино

«Не тратьте время, чтобы помнить зло…»

Не тратьте время, чтобы помнить зло. Мешает это внутренней свободе. Мешает просто — черт возьми! — работе, — ну, в общем, это хлопотно зело. А помните добро, благодаря за ласку окружающих и Бога. На это дело, кстати говоря, и времени уйдет не так уж много. 29 октября 1964 Переделкино

ИЗ «БРАТСКОЙ ГЭС»

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Как во стольной Москве белокаменной вор по улице бежит с булкой маковой. Не страшит его сегодня самосуд. Не до булок…                       Стеньку Разина везут! Царь бутылочку мальвазии выдаивает, перед зеркалом свейским                                                 прыщ выдавливает, примеряет новый перстень-изумруд — и на площадь…                          Стеньку Разина везут! Как за бочкой бокастой                                               бочоночек, за боярыней катит боярчоночек. Леденец зубенки весело грызут. Нынче праздник!                          Стеньку Разина везут!! Прет купец,                       треща с гороха. Мчатся вскачь два скомороха. Семенит ярыжка-плут… Стеньку Разина везут!! В струпьях все,                               едва живые старцы с вервием на вые, что-то шамкая,                                ползут… Стеньку Разина везут!! И срамные девки тоже, под хмельком вскочив с рогожи, огурцом намазав рожи, шпарят рысью —                                в ляжках зуд… Стеньку Разина везут! И под визг стрелецких жен, под плевки со всех сторон на расхристанной телеге плыл           в рубахе белой                                             он. Он молчал,                    не утирался, весь оплеванный толпой, только горько усмехался, усмехался над собой: «Стенька, Стенька,                                   ты как ветка, потерявшая листву. Как в Москву хотел ты въехать! Вот и въехал ты в Москву… Ладно,                  плюйте,                                  плюйте,                                                     плюйте — все же радость задарма. Вы всегда плюете,                                   люди, в тех,             кто хочет вам добра. А добра мне так хотелось на персидских берегах и тогда,               когда летелось вдоль по Волге на стругах! Что я ведал?                       Чьи-то очи, саблю,             парус                           да седло… Я был в грамоте не очень… Может, это подвело? Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы, приговаривал,                          ретив: „Супротив народа вздумал! Будешь знать, как супротив!“ Я держался,                      глаз не прятал. Кровью харкал я в ответ: „Супротив боярства —                                       правда. Супротив народа —                                          нет“. От себя не отрекаюсь, выбрав сам себе удел. Перед вами,                            люди, каюсь, но не в том,                     что дьяк хотел. Голова моя повинна. Вижу,                 сам себя казня: я был против —                            половинно, надо было —                            до конца. Грешен тем,                         что в мире злобства был я добрый остолоп. Грешен тем,                          что, враг холопства, сам я малость был холоп. Грешен тем,                       что драться думал за хорошего царя. Нет царей хороших,                                     дурень… Стенька,                  гибнешь ты зазря!» Над Москвой колокола гудут. К месту Лобному Стеньку ведут. Перед Стенькой,                                  на ветру полоща, бьется кожаный передник палача, а в руках у палача                                над толпой голубой топор,                              как Волга, голубой. И плывут, серебрясь,                                       по топору струги,                  струги,                              будто чайки поутру… И сквозь рыла,                             ряшки,                                          хари целовальников,                               менял, словно блики среди хмари, Стенька                     ЛИЦА                                       увидал. Были в ЛИЦАХ даль и высь, а в глазах,                    угрюмо-вольных, словно в малых тайных Волгах, струги Стенькины неслись. Стоит все терпеть бесслезно, быть на дыбе,                            колесе, если рано или поздно прорастают                       ЛИЦА                                       грозно у безликих на лице… И спокойно                    (не зазря он, видно, жил) Стенька голову на плаху положил, подбородок в край изрубленный упер и затылком приказал:                                      «Давай, топор…» Покатилась голова,                                   в крови горя, прохрипела голова:                                      «Не зазря…» И уже по топору не струги — струйки,                   струйки… Что, народ стоишь, не празднуя? Шапки в небо — и пляши! Но застыла площадь Красная, чуть колыша бердыши. Стихли даже скоморохи. Среди мертвой тишины перескакивали блохи с армяков                       на шушуны. Площадь что-то поняла, площадь шапки сняла, и ударили три раза, клокоча,                   колокола. А от крови и чуба тяжела, голова еще ворочалась,                                                  жила. С места Лобного подмоклого туда,             где голытьба, взгляды                   письмами подметными швыряла голова… Суетясь,                     дрожащий попик подлетел, веки Стенькины закрыть он хотел. Но, напружившись,                                    по-зверьи страшны, оттолкнули его руку зрачки. На царе                    от этих чертовых глаз зябко              шапка Мономаха затряслась, и, жестоко,                     не скрывая торжества, над царем                        захохотала                                               голова!..