Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 19

19

ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ

Ярмарка!                    В Симбирске ярмарка! Почище Гамбурга!                                Держи карман! Шарманки шамкают,                               а шали шаркают, и глотки гаркают:                            «К нам,                                           к нам!» В руках приказчиков                                     под сказки-присказки воздушны соболи,                                парча тяжка, а глаз у пристава                               косится пристально и на «селедочке»[2] —                                  перчаточка. Но та перчаточка                                  в момент с улыбочкой взлетает рыбочкой                                    под козырек, когда в пролеточке                                   с какой-то цыпочкой, икая,               катит                            икорный бог. И богу нравится,                                как расступаются платки,                треухи                               и картузы, и, намалеваны                            икрою паюсной, под носом дамочки                                     блестят усы. А зазывалы                      рокочут басом. Торгуют юфтью,                                 шевром,                                                атласом, прокисшим квасом,                                       пречистым Спасом, протухшим мясом                               и Салиасом[3]. И, продав свою картошку да хвативши первача, баба ходит под гармошку, еле ноги волоча. И поет она,                         предерзостная, все захмелевая, шаль за кончики придерживая, будто молодая: «Я была у Оки, ела я-бо-ло-ки, с виду золоченые — в слезыньках моченые. Я почапала на Каму. Я в котле сварила кашу. Каша с Камою горька. Кама — слезная река. Я поехала на Яик, села с миленьким на ялик. По верхам и по низам — все мы плыли по слезам. Я пошла на тихий Дон. Я купила себе дом. Чем для бабы не уют? А сквозь крышу слезы льют…» Баба крутит головой, все в глазах качается. Хочет быть молодой, а не получается. И гармошка то зальется, то вопьется,                        как репей… Пей, Россия,                         ежли пьется, только душу не пропей!.. Ярмарка!                    В Симбирске ярмарка! Гуляй,            кому гуляется! А баба пьяная в грязи валяется. В тумане плавая, царь похваляется… А баба пьяная в грязи валяется. Корпя над планами, министры маются… А баба пьяная в грязи валяется. Кому-то памятник подготовляется… А баба пьяная в грязи валяется. И мещаночки,                        ресницы приспустив, мимо,              мимо:                            «Просто ужас!                                                        Просто стыд!» И лабазник стороною, мимо,                 а из бороды: «Вот лежит…                        А кто виною? Все студенты                          да жиды…» И философ-горемыка ниже шляпу на лоб и, страдая гордо, — мимо: «Грязь —                    твоя судьба, народ!» Значит, жизнь такая подлая — лежи              и в грязь встывай?! Но кто-то бабу под локоть и тихо ей:                        «Вставай…» Ярмарка!                     В Симбирске ярмарка! Качели в сини,                             и визг,                                        и свист, и, как гусыни,                        купчихи яростно: «Мальчишка с бабою…                                        Гимназист!» Он ее бережно ведет за локоть, он и не думает, что на виду. «Храни Христос тебя,                                         яснолобый, а я уж как-нибудь сама дойду…» И он уходит,                       идет вдоль барок над вешней Волгой,                                       и, вслед грустя, его тихонечко крестит баба, как бы крестила свое дитя. Он долго бродит…                                   Вокруг все пасмурней… Охранка —                       белкою в колесе. Но как ей вынюхать,                                       кто опаснейший, когда опасны в России все! Охранка, бедная,                                  послушай, милая: всегда опасней, пожалуй, тот, кто остановится,                                кто просто мимо чужой растоптанности                                          не пройдет. А Волга мечется,                                        хрипя,                                                       постанывая. Березки светятся                                     над ней во мгле, как свечки робкие,                                  землей поставленные, за настрадавшихся на земле. Ярмарка!                     В России ярмарка! Торгуют совестью,                                  стыдом,                                                    людьми, суют стекляшки, как будто яхонты, и зазывают                         на все лады. Тебя, Россия,                          вконец растрачивали и околпачивали в кабаках, но те, кто врали и одурачивали, еще останутся в дураках! Тебя, Россия,                         вконец опутывали, но не для рабства ты родилась. Россию Разина,                              Россию Пушкина, Россию Герцена                                не втопчут в грязь! Нет,             ты, Россия,                                    не баба пьяная! Тебе страдальная дана судьба, и если даже ты стонешь,                                            падая, то поднимаешь сама себя! Ярмарка!                   В России ярмарка! В России рай,                           а слез? — по край, но будет мальчик —                                     он снова явится — и скажет праведное:                                        «Вставай…» 1964–1997