Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 55

55

Стихотворение основано, с ее разрешения, на двух очень мне понравившихся строчках самодеятельной поэтессы — Л. Евстратовой, сестры актрисы С. Евстратовой, сыгравшей главную роль в фильме «Детский сад».

«Зазвенели бубенчики хмеля…»

Зазвенели бубенчики хмеля, как в чешуйках зеленая медь, ну а что назвенеть не сумели, я сумею один дозвенеть. Во вселенную или в пылинку человек для того и вроднен, чтоб добавить хотя бы звенинку в перезвоне пасхальном времен. Я люблю запах ландышей в соснах, запах так молодого сенца, и танцующий медленно воздух возле так дорогого лица. Млечный запах ребенка прекрасен, потому что он смешан без слов с вифлеемским дыханием ясель и смущенным дыханьем волхвов. Слишком поздно пришло к нам, калекам, понимание смысла креста. Может назван ли быть человеком тот, в ком нет ничего от Христа? Пригвождали ладони мы людям (крепче не было в мире гвоздей)[7]. Разве можно с таким правосудьем верить в Бога, не веря в людей? С человечеством так я условлюсь: равнодушие к родине — грех, но превыше, чем родина — совесть, как единая родина всех. Зазвенели бубенчики хмеля, будто где-то по краю земли в несуразной алмазной метели невидимками тройки прошли. Я врагам своим весь не достанусь, почитателям тоже не весь. Бубенцом-невидимкой останусь в нашем здесь и далеком нездесь. Вдоль зареванных русских околиц, размалеванных авеню, как расколотый колоколец, что-то нежное я прозвеню. Упадет, как монетка-блестинка, прокатясь по лесам и степям, извинительная звенинка к твоим легким летучим стопам. Мне, как видите, надо так много, потому умирать не спешу, но чем больше я верую в Бога, тем все меньше у Бога прошу. 1990

ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА

Черной смородины черные очи, будто сгущенные капельки ночи, смотрят и спрашивают безотчетно или о ком-то, или о чем-то. Выклюет дрозд-попрыгунчик проворный черные очи смородины черной, но сохраняют завертины омута память о ком-то или о чем-то. Не заходите в память любимых. Бойтесь вы омутов этих глубинных. Даже не ты — твоя старая кофта помнит о чем-то или о ком-то. И после смерти хотел бы я честно жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то, напоминая, как грань горизонта, только о чем-то, только о чем-то… 1991

РОДИНКА

Маше

Не хочется менять постели той, на которой ты спала, и проступает еле-еле на простыне твоя спина. Твой самолет над Машуком, а одеяло дышит мятою, и я целую ямку,                               вмятую вдаль улетевшим локотком. Постель,                 союзница-колдунья двух тел —                 двух слитков полнолунья, хоть очертания любимой восстанови                        и светом вымой! Постель,                 наш добрый ангел белый, ты из шуршанья шепот сделай, дай мне с прозрачного виска хоть золотинку завитка, а из морщинок простыни                                          заколку,                                                        что ли,                                                                  протяни. Любимая,                 ты в облаках, но тень твоя в моих руках. Твой тапочек скулит в саду, но на подушке,                          как смородинку, тобой уроненную родинку я утром все-таки найду. 1991

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Маше

Усни,             принцесса на горошине, в сны очарованно всмотрясь. А может быть,                              была подброшена жемчужина под твой матрас.  Усни,               принцесса на горошине. Себе заметить не позволь, что болью стала так непрошено воображаемая боль. Усни,                принцесса на горошине, не на перинах-облаках, а на ножах,                  на оговорщине, на раскаленных угольках. Договоримся по-хорошему — ты не одна,                      а ты со мной. Усни,               принцесса на горошине, которой стал весь шар земной. 1991

МОЯ ЭМИГРАЦИЯ

Ко всеобщему изумлению, в полном разуме —                                сам с усам! — эмигрирую из Америки в одинцовский универсам. Я коляску качу с продовольствием, и, поняв, что я свой человек, каплет мне на штаны с удовольствием размораживающийся хек. Эмигрирую из Америки без ее чуингама во рту и в неслыханные истерики, и в невиданную доброту. От витрин с несоветским личиком, где и лобстеры,                            и камамбер, эмигрирую к маминым блинчикам — сверхоружию СССР. Эмигрирую на Патриаршие к водосточной отечной трубе, где —             ты помнишь, любовь моя старшая? — ткнулся носом я в губы к тебе. И под чьи-то усмешки игривые, под недоброе: «Ну и ну!» очень правильно эмигрирую я в неправильнейшую страну. Мое место —                     не в «Уолдорф Астория», а за бабушкой,                           скрюченной, как в страшной книге российской истории вопросительный горестный знак… 1991