Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 56

56

ДАВАЙ, МОЙ ВРАГ

Давай, мой враг,                                дружить домами назло врагам,                             на радость маме. У нас есть общие враги, —                                             ты им —                                                       смотри —                                                                             не помоги. А мамы разные у нас, — лишь слезы общие из глаз. И общий есть у них порок — их вера в праздничный пирог. Давай, мой враг,                            любимый самый, опять укроемся вдвоем, как одеялом драным,                                      драмой, давай друг друга не убьем. Давай вернем друг другу пули из тел,                   израненных вконец, и пули превратим в пилюли для наших загнанных сердец. Давай,                как тысячи пельменей, налепим свеженьких врагов для тысяч новых примирений, для тысяч новых пирогов… 1991

ЧТО-ТО

А все-таки что-то есть в нашем народе, — наверно, немыслимая в переводе такая прекрасная русская древность — еще не задушенная задушевность. А все-таки что-то есть в нашем народе, — наверно, единственная в природе такая невыгодная исповедальность, как будто по собственной воле кандальность. А все-таки что-то есть в нашем народе — свобода, припрятанная в несвободе, крамольные кухоньки, ставшие вечем, где теплую водку закусывать нечем. А все-таки что-то есть в нашем народе, как будто бы тайная карта в колоде, но как объяснить это самое «что-то», не наша — не русская это забота… 1991

НЕТ ЛЕТ

Светлане Харрис, крестной маме моего сына Мити

«Нет              лет…» — вот что кузнечики стрекочут нам в ответ на наши страхи постаренья и пьют росу до исступленья, вися на стеблях на весу с алмазинками на носу, и каждый —                     крохотный зелененький поэт. «Нет           лет…» — вот что звенит, как будто пригоршня монет, в кармане космоса дырявом горсть планет, вот что гремят, не унывая, все недобитые трамваи, вот что ребячий прутик пишет на песке, вот что, как синяя пружиночка, чуть-чуть настукивает жилочка у засыпающей любимой на виске. Нет          лет. Мы все,                впадая сдуру в стадность, себе придумываем старость, но что за жизнь, когда она — самозапрет? Копни любого старика и в нем найдешь озорника, а женщины немолодые — все это девочки седые. Их седина чиста, как яблоневый цвет. Нет             лет. Есть только чудные и страшные мгновенья. Не надо нас делить на поколенья. Всепоколенийность —                                       вот гениев секрет. Уронен Пушкиным дуэльный пистолет, а дым из дула смерть не выдула                                                          и Пушкина не выдала не разрешив ни умереть,                                                 ни постареть. Нет          лет. А как нам быть,                           негениальным, но все-таки многострадальным, чтобы из шкафа,                                неодет, с угрюмым грохотом обвальным, грозя оскалом тривиальным, не выпал собственный скелет? Любить. Быть вечным во мгновении. Все те, кто любят, —                                       это гении. Нет                лет для всех Ромео и Джульетт. В любви полмига —                                      полстолетия. Полюбите —                         не постареете — вот всех зелененьких кузнечиков совет. Есть весть, и не плохая, а благая, что существует жизнь другая, но я смеюсь,                           предполагая, что сотня жизней не в другой, а в этой есть, и можно сотни раз отцвесть и вновь расцвесть. Нет               лет. Не сплю,                хотя давно погас в квартире свет и лишь наскрипывает дряхлый табурет:  «Нет лет… нет лет…» 18 июля 1992 Станция Зима

МОНОЛОГ ЧУЧЕЛА

Когда мое чучело жгли                                          милосердные братья-писатели, слава Богу еще, не пыряя в живот                                                                  перочинным ножом, на меня они зря                               полбутылки бензина истратили, потому что давно                                    сам собой я сожжен. Я,                 вдыхая дерьмо человечье, не слишком ароматическое, охранял в огородишке, рядом с уборной,                                                                            редиску и лук. Я торчал слишком долго,                                               как чучело романтическое, мир стараясь обнять неуклюже                                                        распялками рук. Был набит я соломой.                                         Я не замечал, как меняется жизнь вокруг                          и как нагличают воробьи. Я сгорел в наказанье                                      за быструю воспламеняемость и в политике,                            и в любви. Уцелел только остов обугленный,                                                           дымом окутанный, но огонь моих рук                                   не сумел до конца обломать. Я в золе от себя самого догорал                                                                 и сожженными культями все хотел обнимать, обнимать, обнимать… И когда, дожигая меня,                                            чиркнуть спичкой собратьям приспичило, я услышал завистливый, злой шепоток палача: «Ишь чего захотело ты, чучело,                                                        ишь ты, чумичило… Ты себя возвеличило слишком,                                                         над редькой и репой торча…» И я вспыхнул последним,                                               предсмертно синеющим пламенем, как горящий пожарник,                                              который себя не сберег от огня. Все мои ордена,                                         словно пуговицы, расплавило. Если СССР погорел,                                       почему бы не сжечь и меня? И когда шовинюги                                   еще доплеснули бензина на чучело и ноздрями запел сладострастно                                                              генштабовский соловей, необъятная дворничиха —                                                    женщина чуткая подметала мой пепел                                         метлой задушевной своей. А все дамочки сладенькие                                                 и все мальчики гаденькие наблюдали за судорогами                                                   последних гримас лица, и подлили в огонь соратники —                                                    благородные шестидесятники на прощание                       мас-ли-ца. Что там на пепелище                                     ты, любимая, ищешь — может быть, мое сердце,                                               уцелевшее после всего? Видно, что-то в нем было,                                                если сердце любило, и оно не забыло,                               как любили его. 1992