Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 60

60

ТРИ ФИГУРКИ

По петрозаводскому перрону, зыбкому, как будто бы парому, шла моя любимая с детьми. Дети с ней почти бежали рядом и меня упрашивали взглядом: «Папа, ты на поезд нас возьми…» Что-то в тебе стало от солдатки. Все разлуки, словно игры в прятки. Вдруг потом друг друга не найти? Женщины в душе всегда готовы молча перейти из жен во вдовы, потому их так пронзают зовы железнодорожного пути. На перроне, став почти у края, три фигурки уменьшались, тая. Три фигурки — вся моя семья. Монументы — мусор, как окурки. Что осталось? Только три фигурки — родина предсмертная моя. 1995

ГДЕ ДОРОГА ДОМОЙ?

По Америке, столь многодетной,                           но строго диетной, где ни яблок моченых,                           ни хрустких соленых груздей, я веду «кадиллак»,                           а со мною мой сын шестилетний — к пятилетней возлюбленной                           сына везу на «birthday». Заблудилась машина моя.                           Все вокруг до испуга похоже. И жестоко пророчит                           сынишка рассерженный мой: «Знаешь, папа,                           с тобой может что-то случиться похуже. Ты однажды возьмешь                           и забудешь дорогу домой». Суеверно я вздрогнул,                           задумался ошеломленно. Что ты сделал со мною,                           пророчеством не пожалев? «Где дорога домой?» —                          себя спрашивали миллионы под крестами в Стамбуле,                          в Шанхае,                                          на кладбище Сен-Женевьев. Несвобода уродкой была,                          и свобода у нас изуродованная. Лишь бесчестье богатства                        да глупая честная нищета. Страшный выбор —                         безденежье или безродинье. Где Россия?                         Прикончена бывшая.                                                             Новая не начата. Все надеялся я,                               что нахапаются,                                                             наиграются. А они зарвались.                            Никакой им не нужен поэт. Происходит                            выдавливание                                                         в эмиграцию.                                                                   Но поэзия — воздух души.                             Эмиграции воздуха нет. Я тот воздух России,                              который по свету кочует и ночует,                порой неуверенный —                              что за страна, но, как только отраву почует,                              себя он врачует тем, что пахнет,                             как будто с лесной земляникой стога. Мой двойник шестилетний,                             за маму и папу болельщик,                                                                             мирильщик, я запутал себя и тебя.                                        Но моя ли, и только, вина? Мир запутался тоже.                                        Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет и не может найти,                               а не только Россия одна. Петербург никогда не вернется в другой Петербург —                                                                                            Александра Сергеича, как в Париж д’Артаньяна —                                макдональдсовый Париж. «Где дорога домой?» —                                слышу я голоса над планетою,                                                                                         тлеющей и от пепла идей,                                и от стольких других пепелищ. Я дорогу домой                                по кусочкам в себе раздобуду. Я сложу их в одно.                                За отца не пугайся,                                                              наследник запутанный мной. Не забуду дорогу домой.                                Я иначе собою не буду, потому что для стольких                                я тоже — дорога домой. 25 ноября 1995

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Я приду в двадцать первый век. Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом, не разодранный по цитатам, а рассыпанный по пацанятам на качелях, взлетающих вверх. Век, воспитанный мной без ремня, вскину к небу, скрывая одышку, как в соплях и надеждах мальчишку, так похожего на меня. Я прорвусь в двадцать первый век, к сожалению, не ребенком, но не тем старикашкой-подонком, что ворчит в озлобленье на всех. Дотянусь в двадцать первый век, до его синевы изумленной, словно сгнившего дерева ветвь, но оставшаяся зеленой. Как на матч, где сплошные Пеле, в двадцать первый протиснусь, протырюсь, где беспаспортность и беспартийность, бесправительственность на земле. К двадцать первому веку пробьюсь и узнаю — ни с кем не сравнимых — всех моих ненаглядных любимых в ликах царственно плавных бабусь. Все товарищи мои там, в двадцать первом, как в юности ранней, в теплой библиотеке дыханий, как по полкам, по чьим-то устам. Век двадцатый — убийца и тать, но он знал, что такое книга. Двадцать первый, а вдруг ты — барыга и умеешь лишь деньги листать? Вдруг ты сам себя жлобством заел, самоедством безлюбья, бесстрастья, и скучища смертельная счастья всех смертельных несчастий взамен? Вдруг ты просто зазнайка, нахал, и о нас, тебе вырвавших волю, в четверть уха лишь еле слыхал? Я тебе быть глухим не позволю. Я приду к тебе, будто бы к полю, где когда-то по скалам пахал. И в поэзию новых времен, в разливанное многоголосье я по пояс войду, как в колосья, и они отдадут мне поклон. 15 ноября 1995