Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 61

61

«Не разлюбил я ни одной любимой…»

Не разлюбил я ни одной любимой, Но был на прегрешенья неленивый. Не предавал ни разу в жизни друга, А лишь себя, но это не заслуга. Я не убил за жизнь мою ни клушки, А время убивал — почти из пушки. Минуты убиенные, как трупы, Сложились в годы… Боже мой, как глупо… Я стольких спас по тюрьмам и по зонам, Да вот подсчет спасательствам — позорен. Но я не спас так многих и так много, И я боюсь прямого взгляда Бога. 3 июня 1996 Поезд Москва — Петрозаводск

ВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА

Маше

Эта вечерняя радуга полу-ночная вдруг родилась,                                 но уже умирать начиная. Радуга эта неполной была —                                                    не тугою дугою, не коромыслом цветным —                                                   совершенно другою. Между раздвинутых туч                                             и забрезживших звезд-одиночек чуть проступал                               семицветный дразнящий кусочек, в туче торча,                         притворившейся, видимо, тучей, словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей. Как хорошо,                       что была эта радуга полу-ночной и неполной — я бы иначе на свете чего-то не понял. Как хорошо, что мы смертны,                                                    а то бы подавно не оценили бы мы никакого подарка — даже и позднюю нашу любовь —                                                      совершенно иную, будто вечернюю радугу полу-ночную. Боже, спасибо за старость и смерть.                                                                 Проклинать их не смейте. Наше бессмертье —                                       в признании горькой премудрости смерти. Может быть, смерть —                                     это только одно из прекраснейших приключений, как путешествие внутрь                                             этой радуги неповторимой вечерней. 27-28 июня 1996 Дельрэй — Ашвилл

ДВОЕ

Двое, кто любят друг друга, —                                                      это мятеж вдвоем. Это — сквозь чью-то ругань                                                     шепот, слышней, чем гром. Двое в сене и жимолости —                                                        это — сдвоенный Бог, это — всех нитей жизни                                                вальсирующий клубок. Двое, кто любят щемяще,                                                   это две сироты, ткнувшиеся по-щенячьи                                            в звездный подол красоты. Это читатели кожи,                                           это лингвисты глаз. Для понимания дрожи                                          разве им нужен подсказ? Простыни, смятые ими,                                           им драгоценней знамен. Вышептанное имя  —                                       выше великих имен. Это опасное дело.                                       Заговор, и большой. Это восстание тела                                         против разлуки с душой. Это неподконтрольно.                                             Это как две страны, слившиеся добровольно                                                  без объявленья войны. С гаденькими глазами                                               ждет, ухмыляясь, толпа скорого наказанья,                                    ибо любовь слепа. Но стоило ли венчаться,                                              если бы я и ты вдруг излечились от счастья                                                            всевидящей слепоты? Мир, где излишне брезгливо                                                            осмеяна слепота, может погибнуть от взрыва,                                                        воскреснуть — от шепота. 6 июля 1996

В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ

Вот когда я смерти испугался, позабыв, что должен мир спасти, когда сняли с моей шеи галстук руки негритянки-медсестры. И когда я с жалобным намеком взглядом показал на туалет, шприц ее был тверд, а глаз — наметан: «Кровь — сначала». Вот и весь ответ. Эта четкость профессионалки, слезы не ронявшей на халат, сразу показали мне, как жалки те, кто жалость выпросить хотят. Но на чем Россия продержалась, что ее спасает и спасло? Христианство наших женщин — жалость, горькое второе ремесло. Что я вспомнил? Детство, Транссибирку, у плетня частушки допоздна, а в американскую пробирку кровь моя по капле поползла. Где-то в Оклахоме и Айове неужели высохнет душа капельками русской моей крови, всосанными в землю США? Новая Россия сжала с хрустом и людей, и деньги в пятерне. Первый раз в ней нет поэтам русским места ни на воле, ни в тюрьме. На Кавказе вороны жиреют, каркают, проклятые, к беде. Но в России все-таки жалеют, как не могут пожалеть нигде. Я подростком был в чужой шинели. С жалости учились мы любви — женщин обезмужевших жалели, нас они жалели, как могли. Пасечница, в страсти простовата, с метками пчелиными на лбу, «Я тебя жалею…» — простонала. Это было: «Я тебя люблю». Мы в стране, к несчастьям небрезгливой, словно дети жалости, росли под защитой пьяненькой, слезливой нежной матерщинницы — Руси. Если застреваю в загранице, слышат, сердце сжалось ли во мне, чуткие российские больницы, нищие, но жалостливые. Нянечки умеют осторожно, как никто, кормить и умывать. Если жить в России невозможно, то зато в ней лучше умирать. 18 июля 1996