Санджар Непобедимый - Шевердин Михаил Иванович - Страница 109

Снова закурив, Кошуба смущенно улыбнулся.

— Получилось вроде поучения. Вот вы, Джалалов. Вы — огонь. У вас душа горит, а руки тянутся к самому горячему делу. Вы — бухарец, Джалалов, а будете работать среди горных таджиков, и вам будет очень трудно первое время, потому что эмиры бухарские много столетий тиранили и угнетали горцев. Но я уверен, что это вас не остановит. Подымите выше голову, друг, и пусть не пугают вас дела. А сколько их! Тут и политработа, и организация трудового дехканства, и укрепление местных исполкомов, и помощь разоренному басмачеством населению, и создание честной, проверенной милиции, и наделение землей безземельных, и семенная ссуда, и восстановление арыков, и, боже мой, сколько всякой работенки. Знаю, что вы, как в узбекской сказке… Забыл ее название… так там говорится: «Пусть зубы шакала вонзятся в мое сердце, пусть летучая мышь вцепится в мои волосы, пусть змея железными кольцами обовьется вокруг шеи, пусть стрела пронзит грудь, пусть тело мое покроется язвами, но с прямого пути я не сойду». Пусть клятва эта будет моим напутствием, друзья.

Возгласы удивления послышались кругом.

— Почему напутствием?

— Разве вы не с нами?

— В чем дело?

Из–под свода крытой арбы высунулась, вся в бинтах, голова. Медведь искал одним оставшимся глазом Кошубу. Командир встрепенулся.

— Ой, ой! Товарищ, Медведь, — сказал он ласково, — марш обратно. Вам надо лежать и лежать. Отдохнете, полечитесь, и вас доставят обратно в Ташкент.

— В Ташкент?

— Да, вам не повезло. И в таком пекле вам нечего делать.

— Ну, нет, — весело заговорил Медведь. — Вот уже на этот раз вы ошибаетесь, извините старика. Меня отсюда теперь не выманите. Когда я ехал сюда, я воображал, как подобает ученому, вышивочки да орнаментики изучать… Оказывается, совсем не так. Нет, спасибо покойнику Кудрат–бию за науку. Я знаю таджикский язык, я имею образование, и мне найдется здесь работа…

— Но… — начал было Кошуба.

— Я здесь останусь и, надеюсь, от того, что я помогу, например, делу народного образования, моя наука не пострадает.

Ученый исчез за пологом арбы.

— Ну, кажется, я заговорился с вами, прощайте, — глухо сказал Кошуба.

Снова прозвучал хор голосов.

— Почему же?

— Ведь Дюшамбе рядом?..

…Кошуба молча спрыгнул с лошади и подошел к арбе, где сидела Саодат. Лицо ее было очень грустно. Она наклонилась и протянула свою тоненькую белую руку Кошубе. Оба они молчали. Глаза Саодат были опущены и взгляд ее скрыт длинными ресницами. Кошуба был смущен и разглядывал пальчики, задержавшиеся в его темной ладони.

— Смотрите, — сказал сдавленным голосом Николай Николаевич, — как высоко парит орел!

Все, жмурясь от лучей поднимающегося солнца начали выискивать в небесной синеве орла…

Топот коня заставил всех обернуться. Саодат уже спряталась под навесом арбы.

Всадник скакал галопом по тропинке вдоль вереницы арб…

Ниязбек долго не слезал с коня. Сохраняя непринужденный вид, он несколько раз проехал мимо разбросанных на склонах одинокого степного холма строений.

Несомненно, это был тот самый кишлак Кенегес, о котором говорил Али–Мардан. И название, и многие приметы совпадали. Но как быть дальше? Где искать дом, в котором были оставлены сокровища рудника Сияния? А быть может, нет никаких сокровищ, может быть, они давно исчезли?

Снова и снова Ниязбек вглядывался в желтые квадратные мазанки, стараясь угадать, какая же из них? Навстречу попадались одинокие прохожие. Мужчины отчужденно бормотали приветствия, не проявляя ни малейшего желания вступить в беседу с незнакомцем, имевшим слишком независимый вид, женщины же, пугливо сверкнув черными глазами и кое–как натянув на голову халат, стремглав кидались за первый попавшийся дувал.

Целая свора злобно лаявших овчарок следовала за всадником по пятам; собаки высоко подпрыгивали, стараясь вцепиться в его сапог зубами.

Что предпринял бы дальше Ниязбек — трудно сказать. Никакого готового плана у него в голове не было.

Помог случай. Проехав мимо медленно шагавшего навстречу по пыльной тропинке старика, Ниязбек вдруг сообразил, что уже видел это лицо с седыми клочковатыми бровями, бегающими глазами и недовольно выпяченной нижней губой.

Он стремительно обернулся и встретился с злым взглядом прохожего.

Тенгихарамский помещик и старик внимательно изучали друг друга. Они не произнесли ни слова.

Нет, ничего в этом человеке не было примечательного. Самое заурядное, грубо вылепленное природой лицо, каких в степи можно встретить немало. И в одежде не было ничего своеобразного. Большая грязная чалма, потрепанный, посеревший от пыли желтый халат, запыленные порыжевшие сапоги. Обыденная одежда степняка.

Прохожий тоже остался, видимо, недоволен осмотром. Вобрав голову в плечи, он отвернулся и пошел своей дорогой.

В эту минуту Ниязбек вспомнил:

«Гузар. Питейный дом, ярко освещенная богатая михманхана. Так вот кто!»

— Эй, Сайд Ахмад!

Прохожий резко обернулся.

— Что надо? — огрызнулся он. Вдруг лицо его просветлело. — А, это вы? То–то, смотрю, где я этого человека видел? Что вы у нас делаете?

Длинно и туманно Ниязбек начал рассказывать, как он попал в Кенегес, но Сайд Ахмад снова помрачнел и поспешно перебил собеседника:

— Хорошо, хорошо, только не здесь разговаривать, на дороге…

И взглядом показал в сторону. Там, на краю тропинки словно из–под земли выросли пять или шесть дехкан. Лица их были равнодушны и непроницаемы, только по глазам можно было заметить, что они крайне заинтересованы и слушают с напряженным вниманием.

Громко, чтобы все слышали, Сайд Ахмад заговорил:

— Пожалуйте, любезный странник. Будете гостем. Прошу в мою хижину, отдохните с дороги. А там и поговорим о делах.

Он высокомерно посмотрел на дехкан и пошел по тропинке, показывая дорогу.

Сайд Ахмад привел Ниязбека к стоявшему на отлете домику, выделявшемуся среди остальных мазанок кишлака Кенегес только несколько более крупными размерами и небольшим, огороженным дувалом, двором.

Проводив неожиданного гостя в низкую, темную комнату, Сайд Ахмад сделал широкий жест рукой и стонущим голосом протянул:

— Прошу, прошу. Вот как живем мы теперь, мы, кому принадлежала половина здешней степи. Вот все, что оставили большевики и их отродье нам, мусульманам.

И он запричитал, по–бабьи охая и всхлипывая. Он вскакивал, выбегал, отдавал кому–то распоряжения, снова возвращался, присаживался на пыльную кошму и все жаловался на горькую судьбу, на неблагодарных, и неизменно возвращался к революции, из–за которой он потерял и имение, и стада, и жен.

— Хочу, друг, все бросить, уйти в священный город мусульман —Мазар–и–Шериф.

— Но это в стране афган… Там, если в таком виде приедете, — Ниязбек окинул взглядом скромную одежду степняка, — в таком виде никто, кроме черной кости, с вами и разговаривать не захочет. Там глаза открываются только при сиянии золота и шелесте шелка.

Сайд Ахмад вздохнул:

— Знаю, и потому только согласился воспользоваться гостеприимством здешних вшивых пастухов. Они из рода кенегес, и я кенегес. Вот и живу. Только…

— Что только?

— Только и устои рода рушатся. И среди кенегесцев завелись большевики. Подымают голос. Того и гляди…

Только теперь Ниязбек рассмотрел, как изменился грозный помещик. Он осунулся, постарел. Руки дрожали.

— Что случилось?

Сайд Ахмад только безнадежно покачал головой.

— Из Каршей приехали… Хотели арестовать. Еле от них ушел.

Он снова тяжело вздохнул.

Оба долго и жадно ели из грубой деревянной миски. Ниязбек так был поглощен своими мыслями, что и не разобрал толком, чем его накормили…

«Говорить ему или не говорить? Лучше, конечно, не говорить. Но как тогда найти? А этот Сайд Ахмад, оказывается, кенегесец. В степи родовые устои крепки…»

Он решился.