Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим - Страница 15

Долли обрадовалась Маше и Николаю. Одна, в пустом доме, где, кроме слуг, никого не было, она чувствовала себя очень неуютно.

Ужинали молча. Сразу после ужина Маша, со­славшись на усталость, ушла в свою комнатку в мезонине. Николай и Долли перешли в гостиную.

— Он был здесь, в этой комнате, за час до того как... — Долли не смогла выговорить страшные сло­ва.

Но Николай все понял.

— А я была занята собой, только собой. Его состояние меня абсолютно не интересовало... Мне было хорошо, значит, всем должно быть хорошо. Я смеялась над ним, пела ему куплеты, напропалую кокетничала... А мне надо было всего один раз вни­мательно заглянуть ему в глаза!

— Не корите себя, Дарья Даниловна. Вы ни в чем не виноваты... Корнет был, видимо, славный человек, его все любили... Но он взрослый мужчи­на, он должен был сам отвечать за себя...

— Вы не знали Мишеньку, — горячо возрази­ла Долли. — Это был совершенный ребенок... К нему все так и относились...

— Дети в конце концов вырастают и становят­ся взрослыми.

— Нет, есть люди, которые всю жизнь остают­ся детьми...

Они замолчали. Через распахнутые окна в ком­нату проникали звуки ночной Волги: невнятные крики грузчиков и рыбаков, плеск волн о дебарка­дер, скрип уключин весельных барок...

— Сыграйте что-нибудь, — попросил Николай.

— Что?

— Из Бетховена...

Долли села за фортепьяно. Зазвучал Бетховен...

Николай подошел, встал напротив, опершись на инструмент. Божественные, светлые и трагические звуки «Лунной сонаты» заполнили комнату.

Внезапно Долли прекратила играть:

— Простите, не могу... Пойду, попробую заснуть... Вам постелили в кабинете папа.

Когда Долли проходила мимо, Николай вдруг крепко взял ее за плечи, притянул ее к себе.

— Я все время думаю о вас, — тихо сказал он.

— Я тоже...

— Но я гожусь вам в отцы...

— Это совсем неплохо...

— Я ничего не могу с собой поделать...

— И не надо... — тихо сказала Долли.

— Значит, я могу рассчитывать?..

— Зачем вы спрашиваете? Вы же всё видите сами...

— Мне нужно поговорить с вашим батюшкой...

— Поговорите. — Долли прижалась к Николаю, поцеловала его в губы. — Как странно... Горе, ра­дость... Я пойду?

— Спокойной ночи, — сказал Николай. Долли выскользнула из его объятий и не огля­дываясь вышла из комнаты.

Гостиница «Европа». Саратов.

Полиевкт Харлампиевич сидел за утренним кофе, просматривал газеты. В глаза ему бросилось маленькое сообщение, опубликованное в «Саратов­ских полицейских ведомостях»:

«Офицеры Н-ского гусарского полка с прискор­бием сообщают, что в четверг в три часа пополуд­ни на Старом кладбище состоится гражданская па­нихида и похороны безвременно ушедшего из жизни корнета Михаила Стевлова».

Он прочитал сообщение два раза кряду и по­нял, что, коли нет сведений об отпевании в церк­ви, стало быть, речь идет о самоубийце. Ему стало жалко корнета. Несмотря на пощечину, получен­ную от Стевлова, Полиевкт Харлампиевич поче­му-то испытывал к нему симпатию. Своей вины в его смерти он не видел, виня во всем Амалию Потаповну.

Уж какими только словами он не называл ее...

И еще он понял, что теперь Чернявым придет­ся заниматься ему самому... Нанять кого-то в не­знакомом городе — дело не простое, да и к тому же появится новый свидетель. Овчинка выделки не стоит. Значит, надо самому.

Сразу заболело сердце, пришлось пить настой валерианового корня. Стало нестерпимо жалко себя; он заметался по номеру, повторяя вслух бес­конечное число раз одну и ту же фразу: «Что же теперь делать?»

Улицы Саратова.

В два часа Полиевкт Харлампиевич вышел из гостиницы «Европа», нанял извозчика и приказал ехать на Старое кладбище. Если бы его спросили, зачем он туда едет, он не смог бы ответить ничего вразумительного. Почему-то его неотвратимо тя­нуло в последний раз увидеть корнета.

Извозчик медленной рысью ехал по Немецкой улице. Погода была солнечная, верх коляски отки­нут, и Полиевкт Харлампиевич с удовольствием ос­матривал здания, прохожих.

Вдруг ему показалось, что он сходит с ума. На­встречу по тротуару фланирующей походкой, по­игрывая тросточкой, шел следователь Аристарх Петрович. Он заметил Хлебонасущенского, дружес­ки улыбнулся и поприветствовал его, приподняв котелок.

Старое кладбище. Саратов.

Корнета хоронили возле кладбищенской огра­ды. Собралось много разношерстного народа: офи­церы, гимназистки, чиновники... Многие плакали.

Несколько прочувствованных слов сказал у гро­ба полковой командир Красильщиков, выступили два оратора из публики.

Хлебонасущенский затесался в толпу... Он и пред­положить не мог, что столько людей придет простить­ся с корнетом. Он плохо слышал выступления ора­торов: голова его лихорадочно исчисляла варианты причин, по которым в Саратове появился Аристарх Петрович. Он так глубоко погрузился в размышле­ния, что лишь со второго раза услышал просьбу мо­лодой женщины с огромным букетом роз в руках пропустить ее к гробу.

Полиевкт Харлампиевич посторонился и уви­дел Машу. Она шла под руку с Долли Шеншеевой, которую Хлебонасущенский видел пару раз в доме Шадурских. Чуть позади них шел граф Каллаш.

У Полиевкта Харлампиевича закружилась го­лова, ноги стали ватными. Он не мог отвести глаз от Маши, все окружающее перестало для него су­ществовать. Ради этой женщины он с превеликой готовностью отдал бы все, что имел, стал бы ни­щим, лишь бы иметь счастье видеть ее.

Но тайный, неведомый голос говорил ему: «Беги! Немедля беги! Здесь для тебя находиться смертельно опасно. Это — не случайность, что по улицам бродит Аристарх Петрович, что здесь со­брались люди, которых ты хорошо знаешь».

Он с трудом оторвал взгляд от Маши, высколь­знул из толпы и побежал к извозчику, оставленно­му им у кладбищенских ворот.

— В «Европу», — распорядился Хлебонасущен­ский. — Верх подними!

Извозчик удивился:

— Вёдро на дворе... Дождя не будет...

— Делай, что говорят, — велел Хлебонасущен­ский и, когда верх был поднят, спрятался в глуби­не коляски.

Дом Загурского. Петербург.

Профессор Загурский занимал большой двухэтажный дом на Литейном проспекте. Дом стоял в глубине сада, за высоким забором с замысловатой кованой решеткой. Слева от дома был флигель для слуг, справа — длинный каретный сарай.

В этот дом, в комнату на втором этаже с окна­ми в сад, профессор распорядился поместить ба­ронессу фон Деринг, здоровье которой благодаря правильно назначенному лечению и хорошему ухо­ду быстро шло на поправку. Комната была обстав­лена с изысканным вкусом, на тумбочке возле по­стели всегда стояли свежие цветы; к больной была приставлена опытная сестра милосердия.

Раз в день к баронессе непременно заходил Пла­тон Алексеевич, внимательно осматривал ее, на­значал новые лекарства. У них установились стран­ные отношения. Загурский был немногословен... Произведя осмотр, он интересовался, не нуждает­ся ли в чем-либо баронесса, и стоило ей высказать даже самую пустячную просьбу, как она тут же бывала исполнена. Это было приятно Наташе и вме­сте с тем беспокоило ее. Однажды, после очеред­ного осмотра, Наташа решила откровенно погово­рить с доктором.

— Скажите, доктор, когда вы намерены объя­вить мне, что я окончательно здорова? — спроси­ла она.

— Еще недельку-полторы вам следует поле­жать... А дальше мои возможности будут исчерпа­ны... У меня есть опасения относительно состоя­ния ваших легких, но здесь в качестве лекарства необходим горный воздух...

— Стало быть, через неделю я должна буду по­кинуть этот дом?

— Вам здесь плохо?

— Мне здесь хорошо. Но меня угнетает созна­ние, что ничем не могу оплатить ваши хлопоты обо мне... У меня совсем нет денег.

— Мне не нужны деньги... — сказал Загурс­кий.